Закачала тьма Иону. Лучше уж в могиле, хоть печаль не сосёт! Пал он в уголке на лицо и стал молиться, – не славословил, не благодарил, – а горько жаловался первый раз в жизни:
– Каюсь, Господи, согрешил! Трудно мне со злыми, истомился. Уходил от них, а Ты не велишь. Тебе одному служил, – а Ты отвернулся. Разве серне укротить гиен? Не люблю я их. Грешен, обманул Тебя: думал, что серный дождь для них лучший учитель, чем я… Что ж, – Тебе виднее. Каюсь, Господи, пусть будет по-Твоему. Пойду! Освободи только из смрадной тьмы, дай ступить на землю, – пойду и исполню…
Гул прокатился над заалевшим утренним морем. Гулко в испуге ударил Левиафан плоским хвостом. Ударил хвостом и понёсся, сам не зная куда и зачем, фыркая и играя, к тихому берегу. С разбега выкатил скользкую голову тёмной глыбой на песок, раскрыл жирную пасть и выбросил Иону головой вперёд, как раз за тем мысом, откуда корабль отчаливал.
Только к закату вернулся из Ниневии Иона. Шел к морю скалистой тропой на ночлег, – в Ниневии и переночевать не хотел, – всю дорогу сердито ворчал. Усмирил? Уж они его попомнят: гремел, как лев в пустыне, струпьями проказы грозил источить всё живое, иссушающий ветер звал на их сады и источники, гром – на их кровли, мор – на их скот, саранчу – на их поля… Покаялись. Только бичом страха и можно их к Господу пригнать. Но надолго ли?
Шёл Иона, угрюмо смотрел на свои пыльные ноги, – трудно ему было понять своих злых братьев, и не радовал его тяжёлый подвиг, который выполнил он по Божьему слову.
И вдруг за выступом скалы остановился: лежит на земле ястребёнок, из гнезда выпал, пищит, клюв разевает и слабые крылья топорщит. Улыбнулся Иона, взял птенца на ладонь, поднёс к глазам: цел! Полез вверх по шатким камням, по писку нашёл гнездо, уложил ястребёнка среди двух таких же писклявых, и довольный, той же дорогой спустился к подножью. Расстелил плащ под скалой, вытянул усталые ноги и уснул.
И опять посетил его во сне Господь:
– Ну, что, Иона, сетуешь?
– Сетую, Господь, прости уж…
– А ты бы, Иона, не пощадил?
– Не пощадил бы, Господи!.. Уж Ты который раз пугаешь. Покаются – потом ещё пуще грешат.
– Вот ты какой строгий. Что же ты ястребёнка-то пожалел? Разве он добрый? Подрастёт, – станет других птиц бить, кровь сосать. А, Иона?..
Обиделся Иона: «Да ведь Ты же его сам создал, Господь!»
Но разве кто из праведников Господа переспорил?
– Создал… А подумал ли ты, что в Ниневии сто двадцать тысяч живых душ? Не все же они псы. Из ястребёнка – только ястреб и вырастет, а человек – то змей, то голубь, как повернуть. Авось уймутся… И дети растут, – как же им без матерей и отцов подняться? Истребить легко, да тогда и создавать не стоило.
– Что же, может, и не стоило, – печально вздохнул Иона.
– Ну это уж не твоего ума дело. Это Мне знать, а не тебе. А ты, Иона, не сетуй, а люби. Так ли?
– Так, Господь… – смутился Иона и проснулся и до светлого утра размышлял.
А как первый свет брызнул в глаза, понял, что мудрость жалости глубже мудрости гнева. Встал, взял посох и пошёл к шумящему морю. Обогнул мыс Иона, смотрит – вот чудо. Тот корабль, на котором он бежать хотел, у берега новым товаром грузили, да и корабельщики те же. Увидали его, глазам не верят:
– Смотри, старик-то жив!
– Жив, жив, – рассмеялся Иона, – и ещё лет сто проживу! Что же, опять с вами поеду. Возьмете, что ли?
– А зачем тебе в Фарсис?