— Эй, монстр! — раздался голос за спиной.
Клавдий не обернулся, продолжил идти в сторону колодца, но путь преградил огромный детина в сажень ростом и в два аршина — в плечах. В руке он держал топор.
— Не чуешь, что ль? Тебя кличут, — сказал здоровяк, и его маленькие глазки блеснули презрением, а изо рта пахнуло застарелым перегаром, чесноком и гнилью.
— Хм, — вампир задумчиво коснулся подбородка. — Глядя на тебя, я решил, что монстр — это ты. Знаешь, что такое бритва? Без нее ты выглядишь, как волосатый йотун. Еще и шлейф перегара за тобой волочится хвостом.
— Ты мне тута не этого, — промычал детина и шагнул вперед, — зубы не заговаривай. А то быстро башку снесу.
— А мы подмогем, — справа и сзади подошли двое.
Один из них был одет в толстый, мешающий движениям тулуп, подбитый заячьим мехом, и шапке, скрывшей большую часть лица. Взгляд его излучал ненависть. Второй, бритый наголо, стоял в одной рубахе, а от его тела исходил пар, от которого веяло запахом дегтя, гари и пота. «Кузнец, — догадался Батури. — Выбежал, в чем был, когда услышал о травле монстра».
Тем временем число желающих поучаствовать в расправе над кровопийцей быстро росло. Появлялись и зрители. Среди образовавшейся вокруг него толпы Клавдий заметил уже знакомого седовласого мужчину и, взглянув ему в глаза, криво улыбнулся. Некогда крепкий и статный солтыс быстро сдал: на лице появились новые морщины, спина согнулась, грудь впала, во взгляде поселилась печаль и нежелание жить — нежелание жить без своей дочки, которую он держал в строгости и покорности, но любил всем сердцем, самозабвенно.
— Дорогу, — потребовал Вышегота, и толпа перед ним расступилась. Он подошел ближе к вампиру и посмотрел ему в глаза тяжелым, упорным взглядом: — Ты Плашку мою загрыз?
— Я, — не моргнув, ответил Батури.
— Почему ее? — спросил Вышегота сухим, измученным голосом.
— Плашка, хм, — вампир едко ухмыльнулся: — с таким именем я б давно удавился — на той самой плахе. А убил потому, что в жилах вашей Плашки текла чистая кровь, которая сводила меня с ума. Я ненасытен и не смог остановиться, вкусив столь лакомую пищу.
— Какая пища! Она мне невестой была! Зарублю, строховидлу! Бей его, хлопцы! — во все горло заорал детина с топором в руке и ринулся на Батури.
Вампир напрягся, нащупал на поясе кинжал и приготовился убивать.
— Стой, Дюк! Стойте все! — воскликнул солтыс, и люди замерли, повинуясь его приказу. — А ты, Зверь, ступай, — устало выдохнул Вышегота. — Выметайся из моего села и больше не приходи. Никогда не приходи.
Батури кивнул:
— Мудрое решение. Я бы вырезал все селение — никого б не пощадил. Но теперь ухожу. Живите! — заклял на прощанье вампир и, больше не сказав ни слова, ничего не страшась, ринулся через толпу, разделяя ее надвое.
Люди быстро расступались, шарахались в стороны, падали наземь и отползали с дороги. Боялись смотреть на Зверя, отводили взгляды, будто, встретившись с его ледяным взором, могли тотчас умереть или лишиться зрения. И лишь огромный детина, выронив из рук топор, не скрывая выступивших слез, с ненавистью глядел Зверю вслед и нашептывал слова проклятья, нашептывал те слова, которые рано или поздно претворит в жизнь.
Однажды ученик спросил у своего учителя:
— Живя в Хельхейме, я понял, сколько смысла в смерти, но почему тогда жизнь так бессмысленна? Вот и я, познавший и жизнь, и смерть, задаюсь вопросом: Зачем? Зачем жить? Неужели для того, чтобы переродиться в мире мертвых и рабски служить не только от рождения, но и после гибели?
— Жизнь — это лишь оковы желаний, которые держат людей в мире живых, — отвечал учитель. — Когда человеку нечего желать, когда он перестает видеть в небе журавля, которого долгие годы безрезультатно пытался поймать, тогда приходит смерть — если не телесная, то духовная. А с ее приходом, человек становится бесплотным скелетом, который пополняет армию Хельхейма. В нём засыпает рассудок и истлевают таланты. Для него открывается новый смысл — смысл мертвый.
— А как же я? — вновь вопросил ученик. — Как я могу быть скелетом, если всё еще жив. Во мне человеческий рассудок соседствует с мёртвым познанием. Как такое возможно?