Она сделала нетерпеливый жест.
— Бери. Мне принесет удачу, если я помогу кому-то с моей прежней родины. — Она улыбнулась. — К тому же пузырчатая ржа не позволяет продавать их кому-то другому.
— Вы очень добры, Будда улыбается вам.
Но как только он взял подарок, в глаза снова бросилась огромная груда дурианов за спиной женщины. Они были аккуратно сложены, однако пятна и кровавые рубцы пузырчатой ржи никуда не делись. В точности как груда китайских голов в Малакке: открытые рты его жены и дочерей, мертвые взгляды укоряющих глаз. Он уронил дуриан, ударом ноги отбросил его прочь и принялся отчаянно тереть руки о пиджак, пытаясь избавиться от крови на ладонях.
— Ай, вы все испортите!
Трэн, едва расслышав крик женщины, отшатнулся от расквашенного дуриана, в ужасе глядя на его поверхность. Вывороченные наружу внутренности. Он отчаянно заозирался, понимая, что необходимо убраться подальше от толпы. Уйти от человеческого потока и подступавшего со всех сторон запаха дуриана, от которого к горлу подкатила тошнота. Он прижал руку ко рту и побежал, отталкивая других покупателей, пробиваясь сквозь толпу.
— Куда вы? Вернитесь! Хойлай.
Нет, не надо мне мангостан. — Андерсон тянет руку и показывает пальцем. — Вот, вот это. Ко полламаи ни кхап. С красной шкуркой, с зелеными усиками.
Крестьянка улыбается, выставляя напоказ почерневшие от бетеля зубы, и тычет в сложенную рядом с ней горку фруктов:
— Ан ни чай май кха?
— Да, вот их. Кхап. — Андерсон кивает, вымучивая улыбку. — Как называются?
— Нго-о, — выговаривает она старательно, чтобы иностранец хорошо расслышал, и протягивает один на пробу.
— Не было таких раньше, — недоверчиво замечает Андерсон.
— Кха, — кивает крестьянка.
Он вертит диковину в руках, внимательно разглядывает со всех сторон. Больше похожа на цветастую актинию или на раздувшуюся рыбу-иглобрюха, чем на фрукт. Торчащие со всех сторон крупные зеленые усики щекочут ладонь. Шкурка отливает коричнево-рыжим — признак пузырчатой ржи. Андерсон принюхивается, но не чувствует ни малейшего запаха гнильцы. Похоже, плод совершенно здоров, хотя выглядит подозрительно.
— Нго, — повторяет крестьянка и, словно угадав мысли покупателя, добавляет: — Совсем новый. Пузырчатой ржи нет.
Андерсон рассеянно кивает. Бангкокский рыночный переулок-сой бурлит от утреннего наплыва покупателей.
В воздухе висит неприятный запах, источаемый горами дурианов. В бочках с водой плещутся змееголовы и красноперые рыбы-пла. Тенты, сотканные из полимеров пальмового масла, провисают под тяжелыми лучами раскаленного тропического солнца. На землю падают тени от нарисованных на них вручную парусников торговых компаний и лика досточтимой Дитя-королевы. Мимо протискивается человек — он держит над головой кур, которых несет на убой; птицы хлопают крыльями, трясут алыми гребешками и отчаянно квохчут. Женщины в ярких юбках-пасин, улыбаясь, торгуются с продавцами — сбивают цены на пиратскую модификацию риса компании «Ю-Текс» и томаты новой версии. Эти продукты Андерсона не интересуют.
— Нго, — снова говорит крестьянка, выводя покупателя из задумчивости.
Длинные зеленые усики щекочут ладонь, дразнят, требуют выяснить, откуда взялся этот фрукт, эта победа тайских генных хакеров — такая же, как томаты, баклажаны и перцы чили, которыми переполнены соседние прилавки. Все здесь так, будто сбылись пророчества грэммитской библии, будто святой Франциск восстал из могилы и приготовился ступить на землю, неся щедрые дары — утраченные человечеством калории.
«И придет он при звуке труб, и станет всюду рай…»
Андерсон крутит в ладони странный плод: ни дурного запаха, какой бывает при цибискозе, ни парши от пузырчатой ржи, ни крохотных узоров, которые оставляют после себя долгоносики с измененными генами. У Андерсона Лэйка своя карта мира: вместо стран на ней цветы, овощи, деревья и фрукты, но нигде среди них нет ни единой подсказки.