Уваркин еще успел машинально улыбнуться при воспоминании о Фролке, одном из колоритных своих кадров, но смысл сказанного сторожихой уже проник в сознание.
— Как… не приехал?
Обежал взглядом хоздвор. Вся техника на месте — компрессор, два штанговых насоса, персональный его ЗИЛ-157, второй месяц стоящий на ремонте, — а лопатниковского «газона» нету. Только рваная колея от вездехода и осталась еще с позавчерашнего дня; она отчетливо выделялась среди множества парных извилин тем, что была как бы глубже и жирнее прочих — стояла почти без воды, небольшенький дождик прошел поздней ночью, тогда как в старых колеях накопились целые лужи.
— И хотел бы поругать, да язык не поворачивается. Не по своей же воле задержался человек. По делу. Бурят, перевыполняют… — словно задумался, отстранился Евгений Иванович от всего мирского, уходя взглядом к чему-то одному ему видимому. — Трудовое рвение, так сказать.
Он вздохнул и скосился на Андрея: ради него ведь и говорил. Пусть человек сразу же привыкает к самым ходовым словам в партии.
— Стремятся опять на вахту. Теперь уже послепраздничную, — внимательно посмотрел Евгений Иванович в лицо геолога.
А язвительная бабенка между тем уже уходила от них, перекидывая ружье за плечами с возмутительной независимостью и оставляя Уваркина в замешательстве: и тут-то стоять больше нечего, прямо как два пня ивановских, и в контору уйти, как собирался минуту назад, было теперь неудобно — придется и геолога с собой вести, а там опять говори с ним о чем-то, — до девяти-то часов, когда начнется рабочий день, еще далеко.
И Уваркин решил завернуть домой, пока не соберется в конторе народ; но, прежде чем уйти, он еще проследил за сторожихой со смиренно-постной миной на одутловатом лице.
— Нашего отрядного шофера баба, — пояснил он Званцеву. — Молодая, а выдра. Слабинку взяла с некоторых пор… Давно бы перо в одно место воткнуть надо и по ветру пустить, да сторожить и полы мыть некому.
В сквозном коридоре барака, куда вошел Андрей, у дверей висели на гвоздиках детские ванночки, рассохшиеся стиральные доски, в мыльных оплесках стояли тазики на табуретках под литыми, звонкими умывальниками. Возле одного из них, глядясь в косо умащенный на крышке обломок зеркала, как раз и прихорашивалась сторожиха.
— Если баба Женя, — невнятно сказала она, держа в зубах приколки, — определил вас к технику и музыканту… — она подхватила упавшую прядь, нимало не смущаясь незнакомого человека, — то заходите вот сюда, — не отнимая рук от своих волос, она указала голым локтем на дверь, примечательную тем только, что возле нее не было никакого семейного скарба.
Андрей не удивился этому странному «баба Женя», — видимо, подумал он, так звали заглазно начальника партии. Возможно, как раз за голос — тонко вибрирующий на всех диапазонах.
— А чего там стучаться? — с испытующим лукавством покосилась на него сторожиха. — Входи, да и все. Дрыхнут небось. Что техник, что музыкант — оба хороши. Два сапога — пара. Они тут все Майские праздники с начальниковой племянницей прохороводились, теперь отсыпаются — хоть за ноги выноси.
— Музыкант… это что же — просто веселый такой, песни поет, что ли?
Сторожиха поправила зеркало, усмехнулась:
— Какие уж там песни! Вечно чего-то не в духе, что твоя злыдня. Профессия у него музыкальная, на пианино, дескать, играл. Да чего-то недоиграл — из студентов прямо сюда, в работяги. — Она уже просто не могла остановиться. — Вот что я у вас спрошу. Вы ведь городской, тоже небось учились, должны знать. Я тут этому музыканту устроила допрос: «Ты, говорю, в своем ли уме, без пяти минут артист, на эстраде бы работал, в костюме с бабочкой, пи-или-икал бы себе, наяривал, а рубль-то у них длинный, ни для кого же это не секрет. Куда ты, говорю, голову толкаешь: геологией соблазнился! Ну хотя бы геологией — ладно, куда ни шло, а то ведь вся твоя геология будет — это лом да лопата». А он, представь себе, смеется: ничего, дескать, заочно буду учиться на геолога… Так ведь заочно-то и пройдет вся жизнь! — сказала она и пытливо поглядела на Андрея.
Он только пожал плечами, и сторожиха опять усмехнулась — но теперь уже с таким видом, будто она-то сама давно все знает, но вот захотелось ей испытать еще одного городского, и результат, конечно, все тот же: сам черт их не поймет, этих интеллигентных да ученых.
На раскладушках в маленькой комнатке спали два парня. Лежавший ближе к двери был длинным и тощим, спальный мешок не вмещал его — он вылез из него почти до пояса, свесив руки к самому полу. Зато уж второй упаковался, — Андрей и не подозревал, что у спального мешка, обычного, ватного, столько петелек и тесемок, — и спал, сердечный, вот уж точно без сновидений, вытянувшись чинно и ровно, как мумия; даже волосы его, с пробором, не потеряли вечерней прибранности.
Как бы там ни было, сказал себе Андрей, а и техник, и музыкант-рабочий были отныне его коллегами по партии. Всеми теперь управляла одна сила, хотя еще не раз и не два каждый из них обманет себя ощущением полной личной свободы, потому что неизбежно тянулся организационный период и какое-то время никому из начальства не будет до них дела.
В этой утренней тишине, которая могла вот-вот оборваться, Андрею хотелось побыть одному, и он с неодобрением глянул на сторожиху, бесцеремонно вошедшую вслед за ним с ведром и тряпкой в руках. По тому, как держала она ведро за дужку — двумя только пальцами, старательно вымытыми минуту назад, — он тут же понял, что уборки никакой не будет; этой молодухе просто не сиделось на месте, тем более в одиночестве.
— Полюбуйтесь, пожалуйста, — показала сторожиха пустую коньячную бутылку, которую она обнаружила в громадном артельном чайнике. — Заметьте, как приноровились… — Бутылка была пристроена внутри чайника всего лишь с помощью проволочки, а нацелена была горлышком в сеточку носика — закрыв чайник крышкой, можно было разливать коньяк в стаканы, как чай.
Сторожиха затараторила еще о чем-то, но Андрей уже слушал и не слушал. Он присел на табуретку у стола, облокотился и полистал попавшую под руку геологическую брошюрку. Вернулся к заглавию, опять перебросил страничку-другую, вчитался… Снова, как и утром, в поезде, засосало под ложечкой.