Приехала Ек[атерина] П[авловна] Пешкова. Корин сказал, что бандиты в Каларовском, ранили и обобрали Александра Николаевича Тихонова, который будто бы лежит в больнице.
20. [XI]. Пятница.
С утра температура у Николая Владимировича — 39. Диагноза, кроме гриппа, нет. Может быть, уже начались осложнения?
Пробовал работать. Бесполезно.
Тамара пришла от Пешковых, принесла письма от детей, с припевом: «Здесь все хорошо, лучше чем в Москве». Должно быть, им не очень хочется в Москву. Да они и правы. — А. Н. Тихонова, действительно, ограбили, и только он лежит не в больнице, а дома. Начальник милиции Ташкента Саитбаев высказал подозрение, что Тихонова ограбил Корней Чуковский, у которого Тихонов сидел в гостях перед ограблением. После этого подозрения Саитбаева стали подозревать, что он дурак, — и сняли.
Поздно ночью позвонил Ливанов. Пошли к нему. Он сидит расстроенный, без пиджака. В «Правде» напечатана статья о «Фронте», доказывающая, что Худ[ожественный] и Малый театры ничто по сравнению с театром Горчакова{331}. Т. е. Ливанов оказался в таком же положении, как и Горлов, которого он свергал в роли Огнева{332}. Механически положение с комсоставом перенесено в область искусства. Ливанов метался, ворошил остатки волос, кричал о себе, — что он погиб, уйдет из театра:
— Мне дали понять, что это не пьеса, а играли «Фронт», как директиву! Смотрели шестого Александров, Храпченко… Почему они мне не сказали — изменить то-то и то-то?
Около часу пришел Корнейчук — с ватной грудью, поднимающейся к подбородку. Военный портной сказал ему — «У нас все генералы на вате». Было собрание генералов в Доме Красной Армии по поводу его пьесы. Началось с того, что генерал-лейтенант, с лицом, как абажур, сказал:
— Известно ли товарищу Корнейчуку, что «Фронт» играется в Берлине? — Словом, пьесу охаяли, как могли.
Сидели мы до четырех. Вспоминали Париж, прогулки, орали об искусстве. Корнейчук во время печатания «Фронта» в «Правде» был приглашен к Ярославскому{333}. Обедали. Ярославский предложил ему написать статью об антисемитизме: «Вот дал согласие Всеволод Иванов, а не написал». Тогда Корнейчук сказал:
— А они, евреи, сами виноваты. Почему они, оставив Гитлеру [нрзб.] ремесленников в Виннице, Житомире, Бердичеве, унесли свое бюрократическое брюхо в Ташкент?
Получилась неловкость. Корнейчук узнал позже, что Яросл[авский] — еврей.
Сегодня же, оказывается, Корнейчук был у еп. Николая, «экзарха Украины», как он сказал. В декабре исполняется 25 лет Украины советской. Он договаривался, чтобы организовать молебен по случаю освобождения Украины. Ливанов, еще не сориентировавшись, видимо, засмеялся. Корнейчук остановил его движением руки и сказал:
— Епископ Николай очень почтенный человек. У Ливанова глаза на лоб полезли.
— Ну, ну — только и мог сказать он.
До прихода Корнейчука жена Ливанова рассказывала о светской жизни. Есть какая-то грудастая дамочка. Она пришла к ним в номер, села на диван и сказала:
— А напрасно МХАТ приехал сюда. Он хочет нас загнать на задворки? Думаете, И[осифу] В[иссарионовичу] неизвестно, что мхатовцы продавали получаемый картофель на базаре? Ему все известно.
Каплер одевает шубку…
— Мне известно. Мне Вася{334} говорил.
Сидевший у них журналист-фронтовик написал на афише — «Болтун — помощник шпиону». Они ехали через город в машине — «гоном» после двух часов. Раздавались свистки. Кинооператор гнал. Около гостиницы кинооператор сказал: «Выскакивайте, а я погоню».
Пьяный Ливанов стоял, шатаясь, в дверях и кричал — «До свидания», а жена его тащила в гостиницу. Какие-то темные фигуры уже бежали к ним.
21. [XI], суббота — 22. [XI]. Воскресенье.