Встретился хромой на костылях Салье, переводчик «Тысячи и одной ночи»{254}. Он живет в библиотеке. Напряженно расспрашивал:
— Что будет дальше? Куда они пойдут? Туркестан не захватили англичане? Что нас ждет? Я лично устроен хорошо и ничего не боюсь, но я страдаю за всех.
Получил «Известия» за 22-ое. Рецензия на «Пархоменко» тощая и напряженная, — из чего можно понять, что я «Известиям» глубоко противен, а «Пархоменко» вышел не ко времени. Что-то скажет «Правда»{255}. Тоже, наверное, в этом роде?
Вечером пришла «Правда». Рецензия короче, но более дельная. Но и там какая-то кислота — «исполнение задачи» и ни слова об искусстве.
29. [VII]. Среда.
Бои возле Батайска, т. е. немцы идут к Владикавказу.
Наши войска, несомненно, защищаются героически и хорошо. Происходит это потому, что многие понимают: если исчезнет защищаемый строй, то исчезнут и они. Но отсюда же и наша слабость. Т. к. строй наш, в смысле международном, очень индивидуален, и благодаря индивидуальности этой защищается, но никто, кроме его индивидуальности, защищать этот строй не будет. Следовательно, не надеясь на защиту со стороны — надо экономить свои силы. Я убежден, что у нас есть силы для наступления, скажем, в районе Москвы (иначе бы немцы там наступали), но силы эти не пускают в ход, т. к. из-за нашего одиночества есть опасность остаться в таком случае вообще без сил.
И не кажется ли странной надежда на помощь капитализма, которому мы предсказывали, что он будет губить нас, и жестокую эту погибель тем самым как бы оправдывали? Ибо предсказание о «последнем и решительном бое» разве так неизбежно предсказательно о торжестве нашей победы? Капитализм уж должен быть очень смелым для того, чтобы идти в бой заранее с твердым намерением проиграть его. Он предпочтет, чтобы мы проигрывали бой, как и происходит это в сегодняшние часы. Напечатанная сегодня передовая «Правды» говорит: «Любой ценой он хочет прорваться на простор Донских степей, форсировать Дон и ринуться дальше — к Кубанской пшенице и Бакинской нефти». А сегодняшнее сообщение о боях за Батайск разве уже не говорит, что немец свое хотение исполнил: он форсировал Дон, в наиболее защищенном месте, у Ростова, и кинулся дальше.
Для нашего Мишки самое главное — пойти в горы. Он испытал величайшее удовольствие, когда я принес от Бабочкина ружье. Бабочкин снимается в лагерях. Снимается, говорит он, неохотно, Но все же лучше, чем учиться. Вообще апатия. О войне не говорят, радио не слушают.
— Скоро картина будет готова?
— К октябрю.
— Эх, жаль.
— Чего?
— Да, как же, — говорят они смеясь, — к октябрю нас уже всех перебьют.
Затем он читал отрывки из письма ленинградки. Спокойным голосом она рассказывает о людоедстве, о том, что в уборной, при очистке, нашли голову и кости съеденного человека, что люди, шатаясь от слабости, все же тащат к себе в квартиру всевозможное барахло и антиквариат, что спекуляция не уменьшилась, а увеличилась.
30. [VII]. Четверг.
Сборы в Чимган. Как всегда, неполная уверенность, что доедем и пропитаемся. Исправил «Проспект Ильича» по замечаниям Лежнева.
И не поспели: бензина мало, и машину решили гонять реже, нагружать гуще — «пускай ломается, но зато бензин сбережем». Это значит, что если впервые я ехал в Чимган 9 часов, то теперь проеду все сутки.
Обед. Луков рассказывает. Костюмер сделал костюмы Эйзенштейну для «Ивана Грозного». Он посмотрел и сказал:
— Это хорошо. Но эпоха не та.
— А пища та? — ответил костюмер.
Говорят, немцы взяли какой-то Клецк — городок в 60-ти км от Сталинграда. Не знаю, правда ли. По радио я слышал что-то оканчивающееся на «ск», но что не разобрал. Если это действительно так, то на юге нас разгромили, как говорится, «в доску».