— Да вы пьяны, Олли, — констатирует он, словно рассчитывает поразить меня таким сообщением. — Вы опять пьяны. А ваши друзья, кстати, ждали полтора часа и очень нервничали, и вид у них был хмурый, и говорили они злые слова, хотя я, конечно, не понимаю по-русски. А вы, значит, напились и остались дома….
— Какое вам дело? — спрашиваю хмуро, недовольная тем, что кто-то посторонний видит меня в таком состоянии — неважно, что голой, важно, что пьяной. — Убирайтесь отсюда, ладно? Дважды пробираться в мой дом за один день — это уже слишком. А если вы такой сострадательный, лучше сделайте мне коктейль — где бар, вы знаете…
Он по-прежнему стоит и смотрит на меня и взгляд его меня немного смущает — не думаю, что выгляжу ужасно, но неприятно, когда тебя видят пьяной, а я уже бог знает сколько лет никого не стеснялась и ни от чего не смущалась. И потому ощущаю, как растет во мне ненависть к нему — за то, что заставляет меня чувствовать то, что я чувствую.
— Я вам сказала — убирайтесь. Вы что, не поняли меня? Я предложила вам работу, вы отказались — так теперь идите ко всем чертям. А предварительно сделайте мне коктейль…
И он вдруг хватает меня и волочит куда-то — и я не успеваю даже сообразить, что это он делает, реакция-то замедленная. Успеваю только спросить:
— Собираетесь меня изнасиловать?
И услышать в ответ:
— Может быть, потом…
Затаскивает меня в ванную и запихивает под душ, этакую телефонную будку без крыши, и открывает холодную воду на полную катушку, и будку заливает дождем. Удар такой, что я застываю, словно заледенела в одну секунду и руки и ноги сковало льдом так, что не пошевелиться, и даже в голову не приходит, что можно протянуть руку и завернуть кран. И я так и стою молча, уже не чувствуя холода, ни о чем не думая, — и обретаю дар речи, только когда он через какое-то время вытаскивает меня обратно и начинает сильно растирать полотенцем. И, растерев быстро и насухо, накидывает на меня халат.
— Вы что, рехнулись? — произношу наконец. — В чем дело? Вы что себе позволяете?
Но он меня не слушает. Подводит обратно к постели, чуть подталкивая, и я падаю — и наблюдаю за тем, как он за пару минут отыскивает мои запасы кокаина и удаляется с ними в туалет и возвращается с пустыми руками. Выходит и снова появляется с бутылками в руках — и они булькают печально и униженно, выливаясь в канализацию. Я сижу онемев и только смотрю, как он дефилирует туда-обратно — деловито и не глядя на меня, — и наконец протягивает мне руку и ведет за собой. Мы спускаемся вниз и оказываемся на кухне. И он протягивает мне уже обрезанную сигару, дает прикурить и ставит передо мной огромную чашку кофе — судя по запаху, крепчайшего, без молока.
— Выпейте, и поговорим.
Не знаю почему, но я замолкаю и не спеша пью кофе, покуривая, не глядя на него, сидящего с сигарой напротив. И физически чувствую, как трезвею — как уходит с каждым глотком уцелевшие после ледяного душа остатки алкоголя. И, допив все, смотрю ему в лицо, и слов почему-то не находится.
— Не ели, видимо, давно — ни одной грязной тарелки не видно. Значит, сейчас горячий завтрак, потом еще кофе, потом разговор.
И начинает рыскать в холодильнике, в который я не заглядывала бог знает сколько — вправду не помнила, когда ела в последний раз, хотя как-то делала сэндвичи с тунцом и открывала оливки, маслины и чипсы. И он отыскивает там что-то и орудует, как заправский повар — не ресторанный, но работающий в каком-нибудь “Макдональдсе”, где все надо делать очень быстро и каждое движение должно быть отточенным и занимать минимум времени. Как на конвейерной сборке машин, где каждый за считанные секунды выполняет свою конкретную операцию, пристраивается к ползущему по конвейеру механизму, ввинчивает свою пару гаек, выскакивает и бежит обратно, навстречу следующему остову, медленно превращающемуся в автомобиль.
Я не удивляюсь, когда через каких-нибудь десять минут он ставит передо мной огромную тарелку, в которой красуется яичница с беконом и консервированными помидорами и пара тостов, протягивает стакан апельсинового сока и удаляется к кофеварке.
Аппетит, разумеется, на нуле — с похмелья вообще есть не хочется, а когда не ела давно — тем более. Первый кусок застревает в горле, производя впечатление чего-то инородного, очень точно и прекрасно сделанного муляжа, и кажется, что если я его проглочу, то организм его отторгнет, вывернув себя и меня наизнанку. Но я почему-то верю ему, Мэттьюзу, — может, потому, что больше некому верить, и, может, именно поэтому не протестую уже давно против его возмутительных действий? И апельсиновый сок смачивает пищевод, и первый кусок плавно соскальзывает вниз, а за ним второй, и третий, и последующие — которые кончаются достаточно быстро, потому что тарелка пустеет.
А он ставит передо мной очередную чашку кофе — я даже не знала, что у меня в доме есть такая гигантская чашка, сама-то пью из маленьких, из которых и положено пить такой крепкий напиток, это американский водянистый кофе следует пить из средних, — а откуда эта? Может, Юджин из нее пил? Кажется, он после тренировок уничтожал огромное количество сока, хотя вроде не брезгал и питьем из горлышка. Странно — вот так, совсем того не ожидая, увидеть что-то оставшееся от Корейца. Корейца нет, а чашка осталась — и может, имеет смысл грохнуть ее сейчас об пол, чтобы она ушла вместе с ним? Не намеренно грохнуть — не то Мэттьюз подумает, что я свихнулась, — а как бы выронить: помню читала, что в древности многие народы вместе с умершим сжигали его вещи и порой даже его лошадь. Кстати, порой и жену заодно… Может, Ленчик и хочет меня уничтожить, следуя этой традиции, — сначала избавился от Корейца, а теперь, чтобы не нарушить обычаев, хочет отправить за ним и меня? Что ж, я готова — только вместе с Ленчиком.
— Итак, Олли… — встревает Мэттьюз в мои мысли. Видно решил, что пора, что я готова — что ж, мысли все равно были дурацкие. — Итак, я решил принять ваше предложение.
— Да? — вопрошаю иронично, хотя тут же спохватываюсь. Понимаю, с одной стороны, что ни к чему сейчас мой сарказм, а с другой — хочу ему показать, что могу обойтись и без него — что-то во мне не дает вот так вот раскрыться перед человеком, показать свою растерянность и беспомощность. В конце концов, я после твоей смерти действовала сама — а уж это был такой удар, от которого, как я думала, вообще оправиться невозможно. Однако я и с киллером разобралась, и позже с Крониным, и с Ленчиком решала вопрос, пусть и не до конца, — так что без помощи вполне могу обойтись. — И что же заставило вас изменить решение?
— То, что я сначала увидел вас, а потом посмотрел на этих людей, Олли. Я поехал туда и посмотрел на них — вот и все.
— И что — пожалели меня? Мне не нужна ваша жалость, и я достаточно сильный человек, чтобы справляться со своими проблемами — можете мне поверить…