— Юлька моя, — пьяно плакал за поминальным столом Алешка. — Лена мне жизнь спасла… Юльку не брошу, моя она…
— Зачем тебе чужая девчонка? — шепотом уговаривал его Валерка, брат, которого я всегда недолюбливала. Больно строгий, больно нелюдимый… больно правильный. — Я понимаю, эмоции, эта внезапная смерть, но…
— Люблю ее! — выкрикнул муж и тотчас добавил:
— Как дочь люблю… Удочерил ее, Ленка просила, ты же знаешь. Как теперь бросить-то? Заливает теплом в груди и тихая радость наполняет все более тяжелевшую душу. Спасибо, милый, спасибо тебе. Теперь я буду спать спокойна. Затянутая в черное платье Юлька бледна. Сидит в уголочке на софе, трепет уголок молитвенника, то и дело касается пальцами крестика на груди и что-то шепчет. Молится. За душу мою молится. И боится… чувствую, не могу уйти, не могу оставить. Не плачь, доченька, минует оно… обещаю.
— Трудно тебе будет, — продолжает Валерка. — Она барышня уже почти… трудно с такими. Ты подумай. Говорят, Ленкина тетка на Урале еще жива, хочешь, знакомым звякну, они ее быстро найдут. Леха, понимаю, что тебе тяжело, но зачем?
— Моя… дочь.
Через три дня разъехались последние гости. В доме стало тихо. Юля спряталась в своей комнате, сняла со стены икону ангела-хранителя, прижала к груди, сползла по стенке между окном и кроватью, и горько заплакала. Алеша опять пил (я и не знала, что он способен так много пить) в тускло освещенной кухне. Тихо, по-домашнему спокойно тикали часы-кукушка… пробили полночь, когда Алешка, пьяно покачиваясь, поднялся из-за стола и побрел в сторону двери. Бутылка выскользнула из его пальцев, разбилась, залила пол неприятно пахнущей, дешевой водкой, и Алешка некоторое время стоял на пороге кухни, тихо шепча вслед за кукушкой:
— Тик-так… Потом вдруг встрепенулся, пьяно повел взглядом и покачался по коридору к двери в сторону комнаты Юльки.
— Плачешь… — спросил он. Отобрал у нее икону и рывком подняв, швырнул на кровать. — Правильно. Теперь, наконец-то, ты будешь моя.
— Уйди…
— Моя. Как тебя увидел, так и знал сразу — моя!
Меня выдернуло из темноты собственной квартиры, и сразу стало тошно и больно. От себя, дуры тошно, от урода-мужа… От слепоты своей.
— Вам плохо?
— Нет… — прошептала я, оглядываясь.
Я была в том самом кафе. Спала над шариком вымазанного шоколадными кусочками ванильного мороженного, размазывая его по серебристой вазочке, а по щекам моим медленно катились слезы.
— Нет, — повторила я, мечтая только об одном, избавиться от назойливого официанта. Тот кивнул, отойдя в сторону, в глазах его промелькнуло беспокойство, а я усердно старалась не смотреть на висящую над самым потолком, у поблескивающей люстры полупрозрачную фигуру, с раскинутыми широко, светящимися в полумраке кафе крыльями.
— Чего ты от меня хочешь? — повторила я недавний вопрос.
— Чтобы ты сделала правильный выбор.
Как ошпаренная, я вскочила из-за стола и выбежала из кафе.
За дверью все также падали на тускло-серый асфальт кленовые листья. Все так же светило осеннее солнце, заливая все вокруг желтым, все так же тянуло меня домой через проклятую аллею. На мосту я вспомнила, что забыла зонтик. Зонтика жалко. Старый, дырками пошел, а все равно жалко. Помню, как гуляли прошлой осенью с Юлькой под этим зонтиком, помню, как бил по серой воде речушки дождик, помню запах мокрой ткани, и как Юлька, стоя на мосту, крошила хлеб уткам, тихим шепотом рассказывая мне о первой любви к Мишке, смешливому мальчишке-соседу. Хороший был зонтик. Надо за ним вернуться. И вернулась. Даже надрывный визг тормозов мне не помешал.
Как во сне минули похороны, почти повторяя мое видение. Только у гроба стояла я, а в гробу лежал он. Было больно… плохо, паршиво.
От себя самой паршиво, от слабости своей. А через два дня я будто из тумана вынырнула. Юлька в черном, поблекшая на ее губах улыбка, и все тот же проклятый мост, что когда-то, казалось, очень давно, снился мне ночами. Стучат по зонтику крупные капли слепого дождя, медленно ложатся под ноги желтые листья, понуро плетется рядом Юлька, чья затянутая в креплен рука держит мою ладонь крепко, не пускает. Давно там мы с ней не ходили, взяв друг друга за руки… наверное, слишком давно.