Я вспомнил еще одну строчку из таблицы декомпрессии: «Для глубины около тридцати шести метров необходим шестиминутный период подъема на поверхность». Но у меня не было ни малейшей возможности задерживаться во время выныривания, а каждая дополнительная секунда пребывания внутри вертолета делала мое возвращение на поверхность все более опасным и болезненным. Я подумал, что в этой ситуации мне выгоднее просто выплыть под стволы револьверов моих врагов, чем затягивать пребывание на глубине. Я несколько раз глубоко вдохнул, чтобы насытить кровь кислородом, наполнил легкие воздухом и, пройдя под водой сквозь рваное отверстие в стене, поплыл вверх.
Я не чувствовал течения времени, когда проваливался в тонущем вертолете на дно, и точно так же потерял ориентиры, когда плыл к поверхности. Я всплывал как можно медленнее, стараясь максимально эффективно использовать запас воздуха в легких. Каждые десять секунд я выпускал ртом маленькую порцию отработанного воздуха, пытаясь таким образом компенсировать изменение давления. Вода надо мной была такой темной, как будто я находился на глубине минимум сто метров. Если это действительно так, мне уже не страшны автоматные пули: я просто не доплыву до поверхности. А если и доплыву, то эти пули станут спасением для умирающего от кессонной болезни.
Но и на этот раз судьба оказалась ко мне благосклонна: в легких еще оставался воздух, а вода над моей головой уже посветлела. В следующий момент я со всего маху ударился обо что‑то затылком, но, вместо того, чтобы потерять сознание, крепко ухватился за «что‑то» руками, подтянулся и начал судорожно вдыхать воздух, ожидая начала декомпрессионных болей. Их не было совсем. Значит, я находился на глубине двадцать – двадцать пять метров, не больше. Первая приятная новость за последние сутки.
Голова еще гудела от удара, но если это было непременным условием везения, я готов был остаток жизни биться лбом о все доступные мне твердые предметы. Впрочем, везение в любую секунду могло бы прекратиться, если бы я, несмотря на темноту, не распознал, за что ухватился. Это было перо руля лодки. В нескольких десятках сантиметров от моего лица две неутомимые лопасти винта медленно, но верно перемалывали воду. Если бы мое попадание было чуточку точнее, мою голову можно было бы демонстрировать в Британском музее как образец черепа, скальпированного индейцами племени сиу.
Собственно говоря, эта ошибка могла быть в любой момент исправлена, если бы владельцам судна пришло в голову чуть‑чуть подать назад. Впрочем, у меня, кажется, началась полоса везения, а значит, всяческие «если бы» теперь не имели надо мной власти.
В тридцати – сорока сантиметрах от правого борта я разглядел скалы. Они оставались на месте. Значит, и лодка не двигалась, а винты только боролись с ветром и течением. Время от времени яркая полоса света прочесывала поверхность воды. Это команда искала только что вынырнувшего счастливчика Кэлверта. Подобное занятие, кажется, становится для них еженощным обрядом.
Моя интуиция развита не настолько, чтобы по состоянию обшивки определить название корабля, но при случае такая информация могла оказаться полезной. Я вытащил из ножен нож и сделал на мягком дереве тыльной стороны пера руля насечку в виде буквы «V».
Тут я услышал голоса. Их было четыре, и все были мне знакомы. Я сразу узнал их. Даже если мне суждено жить вечно, забыть эти голоса я не смогу.
– Что с твоей стороны, Квист? – спросил главный вдохновитель ритуала ночной охоты на Кэлверта. Его фамилия уже не вызывала во мне священного трепета. В промежутках между нашими двумя встречами я вспомнил, что лет пять назад ко мне в дом забрел коммивояжер по фамилии Стикс и в нем не было ничего зловещего.
– Ничего, капитан, – последовал вежливый ответ Квиста.
Если бы мои волосы не были мокры и залеплены песком, они бы наверняка встали дыбом.