Вот десять дней уже изучаю, в чем обязанности мастера и что значит добывать живицу. Так что, как видишь, жива. А почему осталась? Не знаю.
Ты спрашиваешь, что я тут делаю. Умираю от усталости, от боли, от голода, от стыда, от обиды. Второй день мастер соседнего участка Платон Иванович Проскурин учит меня нарезать желобки на стволе дерева. Я напросилась. Мастер должен следить за тем, чтобы работа велась правильно, по инструкции. Нельзя просто так кромсать деревья, бессмысленно губить лес. Ведь после того как лесохимики «выдоят» деревья, сюда придут лесорубы и повалят их, повезут на стройки, на фабрики… Так вот, чтобы следить и понимать, надо же самой что-то уметь.
Платон Иванович объяснил мне всю премудрость в десять минут. Поначалу мне это показалось детской игрой. Суди сама. За зиму деревья окоряют — снимают кору на небольшой площади: пятьдесят на шестьдесят сантиметров. Специальным ножом — хаком проводят вертикальный желобок и под ним подвешивают приемную железную воронку, куда стекает живица. В течение лета, пока движется в сосне сок, под углом к вертикальному желобку нарезают мелкие желобки-подновки, или, как их здесь называют, усы. На хаке еще укреплен бачок, откуда в подновку подается сернокислотная паста, она усиливает выделение сока и разжижает его. Делает эту подсочку рабочий-вздымщик. Вот и все. А сборщица ходи себе за ним по пятам с ведром да выгребай лопаточкой живицу из воронок. Просто? Особенно если сравнить с каким-нибудь химическим анализом! Вот именно!
Самоуверенно хватаю хак, набрасываюсь на сосну. Нож соскальзывает. Теряю равновесие и лечу носом в кустарник, по дороге успеваю ободрать о дерево локоть. Платон Иванович невозмутимо подает мне хак. Он вообще не улыбается, сухой, коричневый, безгубый, как с иконы. И говорит поучительно и загадочно:
— Глаза страшатся, а руки делают.
Наконец кое-как выскабливаю вертикальный желоб. Но эти проклятые усы! Они должны быть параллельны, определенной глубины. Представляешь, я — и параллельные линии! Усы извиваются во всех направлениях, и мне начинает казаться, что они зловеще шевелятся.
Платон Иванович воздевает перст:
— Токмо руками уразумеешь! — и заставляет переделывать.
Через час хак весит уже тонну. Спина разламывается. Ног вообще не чувствую. И ко всему еще гнус! В черном накомарнике как в тюрьме. Дышать нечем. Противокомариная жидкость вместе с потом заливает и ест глаза.
А ведь когда шла с Платоном Ивановичем утром по лесу, до чего все нравилось, радовало: на полянках солнышко, зелень сверкает и чешуится, всюду свисают лиловые, сиреневые сережки красноголовника. Рай! В этом раю вздымщик должен за сезон обработать четыре тысячи деревьев!
Обессилев, я наконец рухнула, привалилась спиной к сосне. Надо мной неведомо откуда встал Семен Корнеевич.
— Учишь, Платон Иванович?
— Наставляю.
— Не много ли? Изведешь. Они слабенькие…
Платон Иванович строго посмотрел на меня:
— Ничто ей, не помрет.
Ты права, я, наверное, сошла с ума, что осталась.
Напрасно я тебя перепугала, не так уж все ужасно. Просто я расстроилась из-за своей бездарности. Мне выделили для учебы крошечный участочек в опытном квартале — кое-что уже начинает получаться. Но до нормы мне еще далеко. К вечеру еле добираюсь домой. И тут дивные минуты. Настасья Петровна ставит на пол таз с горячей водой — попарить ноги. И вот в ногах блаженство, в голове пустота. Откуда-то с небес доносится голос хозяйки:
— Чо наголо сидеть-то? (Это у нее означает «натощак».) Брюхо добра не помнит!
Она вытаскивает из печи булькающий чугунок, и комната наполняется вкуснейшим запахом грибов, тушенных с картошкой и луком.
Катька приносит задачник, устраивается напротив и, расставив локти, смотрит мне в рот, ждет, когда я дожую. Тогда происходит самое удивительное: тело мое отделяется от головы и уплывает куда-то. А в голове праздник — все извилинки и клеточки пляшут. И задачки, которые в школе доводили меня до слез, оказываются простыми и решаются сами собой. Катька все глядит не в тетрадку, а мне в глаза. Привожу сравнения и примеры из нашей жизни в Елани. Становится так ясно, что Катька, поняв решение, хохочет. И хохочет долго, пока Настасья Петровна не тронет меня за локоть:
— Засыпаешь! Иди ложись.