— Спасибо, — мгновенно выпалила дама босиком, клацая зубами от температуры воздуха и мысли, что такой решительный джентльмен вполне может снять с неё ещё кое-что и поставить в нужную позу.
Так Голове разные фривольности плохо лезут у мозги. Потому что, сколько можно работать, когда пора бежать до хазы и ловить свой фарт в игру очко. Моня кинул глаз на гаманчик мадам и увидел там, кроме денег, рыжий сувенир в виде гроба, сильно обрадовался и приказал этой барышне:
— Шё стоишь, с понтом тухлый мумий, давай целуй!
Мадама осторожно коснулась пухлыми губками небритой щеки Головы и он в ужасе заорал:
— И эта туда же, целоваться лезет! Вот блядей развелось! Караул, опять мене ссильничать хочут!
И по-быстрому почапал до хазы поставить на кон муфту поперёк шубы с лакированными колесами. Стоило Голове смыться из виду, как мадам заорала «Милиция!» с такой силой, будто её не просто выставили на пару шмуток и рыжий сувенир, а зарезали наповал. На эти вопли откуда-то прискакал вчерашний студент с повязкой «милиция» на рукаве. Студент, расправив грудь, с интересом ощупал глазами высоко вздымающиеся от холода и волнения буфера мадам, которая жаловалась ему на Моньку. Милиционер тут же перестал представлять себе, что растёт у мадамочки под корсетом, заорал «Городовой!» и убежал в противоположную сторону.
Хотя городовой Тищенко и слышал этот призыв до боевых действий, он не спешил вытаскиваться из-за угла. Потому что давно понял, сколько не борись за справедливость, кроме набитой морды о другой благодарности не может быть и речи. Если не считать пули в живот. И пока Одесса лопается от разнообразных призывов — нехай каждый защищает себя, как способен. Тем более, что начальство послало Тищенко не разбираться с гоп-стопами, а следить за мирной забастовкой пролетариата, которую организовал студент Кангун на хлебопекарне собственного папаши.
Мадамочка, выдурившая за три унции снежка золотой гроб у подломившего банковский гохмановский сейф шнифера Жорки Резника, дала себе слово больше не выходить на двор без нагана в запасной муфте. А Монька Голова вернул от её шмуток свою фортуну, сильно выиграв, и от радости презентовал этот самый золотой гроб лично Михаилу Винницкому. Принимая бимбу. Винницкий заметил, что теперь Моня имеет право шмонять Привозную улицу без предварительной лицензии. И свистнул своим ребятам, чтобы подавали его персональную пролётку. Михаил Винницкий в этот вечер решил посетить премьеру у театре и его телохранитель Сеня Вол, переложив револьвер в специальный карман фрака, вдел в петлицу символ революции — алую гвоздику.
Гвоздики круглогодично поставляла до хаты Винницкого Бугаевка, набившая руку на разведении всякой цветочной фауны, так же сердито, как Молдаванка — на налётах.
— Где мы едем? — поинтересовался у Вола театрал Винницкий.
— Мы едем у театр «Улыбка», Миша, — разъяснил репертуар Вол.
— А вы уже взяли билеты? — на всякий случай спросил Винницкий, сильно боясь не попасть на представление.
Вол виновато смотрел у пол.
— Сеня, вы мене не ответили, — поправляя бабочку на горле, заметил Винницкий.
— Понимаете, Миша, я не имею денег карбованцы. А билеты сегодня торгуют только за их. Потому что теперь Одессой командует какая-то Центральная Рада из Киева, хотя Советы кричат, что они тоже самые главные, — сделал политинформацию отставшему от жизни Мише Вол.
— Так кто всё-таки сегодня хозяин в Одессе? — так и не понял сообщения Вола Винницкий.
— Конечно вы, Миша. Хотел бы я видеть того, кто в этом сомневается.
— А чего же имеют хотеть среди здесь они?
— Мене кажется, они сами не знают. Советы умеют орать только слова на букву «Д» — «Долой!» и «Даешь!». А эта Рада переписывает городские вывески на украинский язык.
— И что теперь будет? — задумался Винницкий.
— Теперь, когда мы налетим на банк брать иди знай какие деньги, нам вместо «Хорошо» там скажут «Добре». Потому что эта Центральная Рада выступает, чтобы во всех учреждениях говорили на украинском языке. Но как мне брякнули верные люди, очень скоро Советы начнут делать этой Раде вырванные годы.
— Мне бы их заботы, — вздохнул Винницкий. — Поехали отдыхать.