— Обижает, падло, — потрясла пальцем прекратившая издавать звуки мадам.
— Так вот, — не обратил внимания на поддержку Винницкий. — Чтобы вы слушались маму и всё ей рассказывали, где бываете. Это в Англии король сидит на жопе с короной между глаз и не хрена не знает. А в эту тронную залу народ ходит запросто. И у кого горе — тут же до мене. Особенно старики. Мы же выросли из них, Шура, и примеряем до их свои дела. Если мы забудем стариков, кто вспомнит за нас, Шура? Перестаньте мокнуть носом и исправляйтесь прямо среди здесь.
— Мамочка, я больше не буду, — заревел растроганный Шура.
— Лучше б ты подох маленький, — раскрыла материнские объятия мадам Гликберг. — Говори маме, где ты шлялся?
— Может быть он расскажет дома? — с уважением до старушки рыпнулся король.
— Мама, я был в одном приличном дому, — пропустил мимо слуха предложение Винницкого Шурка Гликберг.
— Борделе? — въедливо спросила мамочка сына.
— Как раз наоборот — у аптеке. Мы попросили в старика Адольфа немного лекарствов ув кредит для болящего Зорика.
— Он добрый человек, — сказала мадам Гликберг. — И всегда помогал бедным.
— Конечно, мама Старик опустил руки до низу и дал всего, чего просили, даже без рецепта и прочих больничных уголовностей. Мамочка, так самое интересное было потом, чтоб мене дохлого домой принесли. Когда мы хорошо себе выпили ув этой заведении и вылезли на улицу уже вместе с Мотей, так знаете что?
— Что? — одновременно спросили Винницкий и мадам Гликберг.
— На том дому, где аптека старика Гермса, вместо красного флага опять-таки висит трёхцветный.
— Это правда, Мотя? — быстро спросил король.
— Правда, Миша. И ещё я видел одного припоцаного фараона, которого в своё время заставил кормить говном собственную кобуру. Он гнал пешком вдоль улицы и орал «Да здравствует единая, неделимая Россия»…
— Вот видите, мадам Гликберг, — важно сказал Винницкий. — Теперь вы всё знаете от Шуры ещё раньше мене. Мотя, Шура, дуйте постепенно до наших складов и перекиньте большевикам остатки бумаги. Они же опять не успокоятся со своей подпольной агитацией, а нам не помешает немножко их золотого запаса.
— И нехай Вол продлит аренду за гектограф, — не успокаивался хозяйственный Городенко, выбегая с Шуркой за двери.
— Мишка, что теперь будет? — спросила местами даже счастливая мадам Гликберг.
— Всё то же самое. Новая власть начнёт орать, чтобы ей бесплатно сдавали оружие и ночами не вылазили на улицу. Но разве это главное? Властей много, жизнь одна. Главное, что Шурка Матрос теперь будет слушать свою маму…
— Ты настоящий король, Мишка, — вполне серьёзно сказала мадам Гликберг. — И я теперь понимаю, почему именно ты стал король…
Пульс деловой Одессы громко бился на задворках Пале-Рояля, где обладатели лей, франков, иен, лир и долларов смотрели на предлагаемые к продаже деникинские «колокола» с таким же уважением, как ещё недавно на карбованец Директории. Казалось, вся Россия спачковалась на южной окраине империи, чтобы переждать чем закончится это интересное время. И хотя начальник гарнизона Гришин-Алмазов первым делом таки-да приказал сдать оружие и перестать ночами выползать на свежий воздух, Одесса отнеслась до этой блажи с таким же пониманием, как и к требованиям предыдущих властей. Стоило сумеркам окутать город, как тут же раздавались одиночные выстрелы и пулеметные очереди. Некоторое разнообразие в эту ночную музыку вносили взрывы гранат. А потом наступал день, с улиц исчезали покойники и неслись по булыжным мостовым, вымощенным неаполитанским камнем, лихачи, автомобили, фаэтоны, маячили на каждом углу патрули. Торговля после большевистского аскетизма возродилась, как театр «Сфинкс», в ночном кабаре «Дом актера» Вертинский пел будущим беженцам:
В тот самый день, когда в кино-иллюзионе «Багдад» состоялась премьера супербоевика «И сердцем, как куклой играя, он сердце, как куклу разбил», Сеня Вол решился потревожить дневной отдых короля.
— Миша, тут такое дело… — мялся бестактный Вол.