Узнал Эдвард и про существование некоей, якобы чужеродной и пагубной «иннсмаутской крови». Получалось так, что много лет назад жители этого мрачного города вели какую-то торговлю с существами из моря. «Это было ужасно… — сбивчиво говорил Дерби, — старый Эфраим — он знал их секрет, и, когда состарился, сотворил нечто чудовищное, чтобы остаться живым — он хотел жить вечно — а за ним последует Айзенат — один удачный эксперимент уже был проведен!..»
Пока Дерби говорил все это, я повернулся и внимательно присмотрелся к нему, желая проверить, насколько верным оказалось мое предыдущее, хотя и весьма поверхностное наблюдение. Как ни странно, сейчас он выглядел даже лучше, чем обычно — вид у него был более решительный, по-настоящему взрослый, причем в нем не чувствовалось даже намека на ту вялость, которая являлась следствием его прежней праздной жизни. Создавалось впечатление, что впервые за всю свою изнеженную жизнь он почувствовал себя по-настоящему активным, достаточно опытным человеком, и я невольно подумал, что неведомая мне темная сила Айзенат и в самом деле тем или иным образом ввергла его в круговорот хотя и непривычной, но весьма активной деятельности.
И все же рассудок Эдварда в данный момент пребывал в довольно шатком, явно разбалансированном состоянии, поскольку он без конца болтал всевозможные дикости и явно преувеличивал, говоря о своей жене, черной магии, старом Эфраиме, и о грядущих откровениях, которые, по его словам, убедят даже меня. Он повторял имена, которые были мне знакомы по страницам старинных запретных книг, и иногда действительно заставлял меня невольно вздрагивать от осознания определенной логической последовательности и убедительного мифологического обоснования на первый взгляд бессвязного бреда. Наконец Эдвард сделал долгую паузу, словно намереваясь набраться смелости перед каким-то окончательным и самым ужасным сообщением.
— Дэн, Дэн неужели ты его не помнишь — дикий взгляд и нечесаная борода, которая так никогда до конца и не поседела?! Как-то раз он глянул на меня, и с тех пор я никогда не забывал тот взгляд. А сейчас она смотрит на меня так же… И я знаю почему!.. Он обнаружил это в «Некрономиконе» — формулу! Я не в силах пока назвать тебе конкретную страницу, но когда сделаю это, ты сам прочитаешь и все поймешь. Вот тогда ты действительно поверишь и поймешь, что именно меня засосало. Снова и снова, снова, снова и снова — от тела к телу, и опять к телу — он собирался жить вечно! Сияние жизни — он знает, как разорвать связь… она может теплиться еще некоторое время уже после того как само тело умерло. Сейчас я кое о чем тебе намекну, и ты, возможно, сам догадаешься, что к чему. Послушай, Дэн, ты знаешь, почему моя жена всегда с таким трудом пишет своим наклоненным в другую сторону почерком? Тебе никогда не доводилось видеть записи, сделанные рукой старого Эфраима? Хочешь узнать, почему я всегда вздрагиваю, когда вижу поспешные записи, сделанные рукой Айзенат?
Айзенат, а существует ли вообще такой человек? Откуда пошли эти полуслухи-полунамеки на то, что в желудке старого Эфраима после его смерти якобы был обнаружен яд? Почему Джилмэны перешептывались о том, как он кричал — словно испуганное дитя, — когда уже сошел с ума, и Айзенат заперла его тогда в мансарде с обитыми стенами, в которой уже находились… другие? А не была ли там уже заперта душа старого Эфраима? И вообще, кто в ком заперт? Почему этот старик с такой настойчивостью месяцами выискивал кого-то такого, у кого был бы светлый ум и слабая воля? Почему он сыпал такими проклятиями по поводу того, что его дочь не уродилась мальчиком? Скажи мне, Дэниель Аптон, какая дьявольская подмена была совершена в том ужасном доме, где в руках и на полную милость этого чудовища было оставлено столь доверчивое, слабовольное, получеловеческое дитя? Не сделал ли он эту подмену постоянной, необратимой — как теперь уже сама она хочет в конце концов поступить со мной? Скажи, почему это существо, которое называет себя Айзенат, оставаясь наедине с самой собой, пишет так, что совершенно невозможно отличить ее почерк от…
А потом произошло нечто. Голос Дерби возвысился до тонкого, ужасного вопля, а затем оборвался почти механическим щелчком. Я вспомнил про те случаи у меня дома, когда его повествования внезапно обрывались — когда мне начинало казаться, будто в нашу беседу вмешивалась темная, телепатическая сила Айзенат, которой хотелось заставить его умолкнуть. На сей раз было что-то похожее, но все же отличное от предыдущего, и определенно более ужасное. На какое-то мгновение лицо сидящего рядом со мной человека исказилось до неузнаваемости, тогда как все тело сотрясла резкая конвульсия, как если бы кости, органы, мускулы, нервы и железы его организма стали перестраиваться, занимая совершенно иное расположение и превращая его самого в совершенно иную личность.
Никогда в жизни не смог бы я сказать, что являлось в те минуты для меня источником самого дикого кошмара. Все мое естество словно окатила, захлестнула громадная волна болезненного отвращения — такое леденящее, парализующее ощущение крайней чуждости и аномальности, что я чуть было не потерял контроля над машиной. Сидевшая рядом со мной фигура уже была похожа не столько на моего давнишнего друга, сколько на чудовищного пришельца из другого мира, превратившегося в проклятое, дьявольское порождение неведомых мне и злобных космических сил.
Сразу же вслед за этим Дерби-напарник неожиданно ухватился за руль и заставил меня поменяться с ним местами. Сумерки уже успели сгуститься, а свет огней Портленда находился слишком далеко, а потому я не мог как следует разглядеть его лицо. И все же нельзя было не заметить безумного блеска его глаз, на основании чего я понял, что сейчас он находится в том самом сверхвозбужденном состоянии, так непохожем на обычное, которое не раз уже замечали многие люди. Казалось стланным, даже невероятным, что вялый, апатичный и растерянный Эдвард Дерби — тот, которому никогда не удавалось утвердить себя настолько, чтобы вообще научиться водить автомобиль — станет отдавать мне приказы и вырывать руль моей собственной машины, и все же именно это и произошло в действительности.
Добившись своего, он некоторое время ничего не говорил, а я, объятый неописуемым ужасом, был даже рад его молчанию.
В свете мелькавших мимо огней я увидел его плотно сжатые губы и невольно вздрогнул при виде ярко пылающих глаз. Люди были правы — пребывая в подобном настроении, он действительно чертовски походил на свою жену и старого Эфраима. При этом меня отнюдь не удивляло то обстоятельство, что, находясь в таком состоянии, он мог вызывать всеобщую неприязнь, поскольку во всем облике его и в самом деле появлялось что-то неестественное, а сбивчивые, почти бредовые высказывания вносили в окружающую его общую атмосферу нервозности даже некоторый элемент зло-вещности. Вот и сейчас этот человек, которого я всю свою жизнь знал как Эдварда Пикмэна Дерби, казался мне совершенно незнакомым, даже чужеродным существом, пришельцем из какой-то черной бездны.
Вплоть до тех пор, пока мы не выехали на длинный и прямой отрезок пути, он не раскрывал рта, а когда заговорил, голос его показался мне совершенно незнакомым. Он стал ниже, жестче, и в нем зазвучала решимость, которую мне никогда не доводилось слышать ранее. Изменилось и произношение — в нем появился необычный акцент, который смутно, расплывчато и одновременно пугающе напоминал мне что-то или кого-то, хотя я был не в состоянии припомнить, кого именно. В тембре его голоса можно было различить явную иронию, даже некоторую насмешку, причем это была отнюдь не та искрометная, беззаботная и в целом довольно веселая насмешливость неоперившегося «утонченного» существа, которая являлась как бы частью натуры Дерби, но нечто напоминающее мрачный, идущий от глубокой самоуверенности, и определенно зловещий сарказм. Я поражался собственному самообладанию, продолжая слушать это дикое, но одновременно пронизанное непонятной паникой бормотание.
— Надеюсь, Аптон, ты простишь мне мою выходку, — услышал я. — Ты же знаешь, что нервы у меня стали совсем ни к черту, а потому не станешь сердиться. На самом деле я искренне благодарен тебе за то, что ты выручил меня и довез до дому.
Прошу также простить меня за все те безумные вещи, которые я наболтал по поводу своей жены — да и вообще в отношении всего остального. Вот что бывает, когда слишком усердно занимаешься такими вещами, над которыми я сейчас работаю. В моей философии вообще очень много непонятного, даже излишне причудливого, а когда рассудок устает воспринимать подобную невероятную мешанину всевозможных диких идей, он поневоле начинает выдумывать, да-да, попросту сочинять всякие небылицы в качестве суррогатов настоящих мыслей. Надо будет как следует отдохнуть ото всего этого, а потому некоторое время мы, наверное, не сможем видеться. Но ты только не вини за это Айзенат.
Наша поездка была немного странной, хотя и довольно заурядной. В северной части лесного массива до сих пор сохранились кое-какие остатки индейской культуры — всякие там каменные столбы, ну и прочее, — что весьма интересно с точки зрения изучения их фольклора, а мы с Айзенат сейчас именно над этим и работаем. Поиски оказались довольно трудными, а потому я немного переутомился. Сразу по прибытии домой надо будет послать кого-нибудь за машиной. Думаю, что месяц отдыха снова поставит меня на ноги.
Сейчас я уже не помню, каким оказался мой собственный вклад в общий разговор, поскольку все мое внимание тогда было сосредоточено на обескураживающей, чужеродной перемене, произошедшей в моем спутнике. С каждой секундой я все более ощущал воздействие неуловимого гнетущего, обволакивающего меня бездонного ужаса, пока не почувствовал почти маниакальное желание как можно скорее окончить это путешествие. Дерби не предложил мне снова сесть за руль, и я искренне порадовался тому, что мы на бешеной скорости пролетели и Портсмаут, и Ньюбэрипорт.
В том месте, где основное шоссе делает поворот в глубь территории, уводя от Иннсмаута, я с некоторой тревогой ожидал, что мой напарник свернет на унылую дорогу, которая проходит через это Богом проклятое место. Этого, однако, не произошло, и мы по-прежнему на большой скорости промчались через Роули и Ипсвич в нужном нам направлении. В Эркхам мы прибыли незадолго до полуночи, и я увидел, что в старом доме Дерби все еще горит свет. Мой товарищ вышел из машины и поспешно пробормотал слова благодарности, после чего я продолжал путь уже один, испытывая странное по своей интенсивности чувство облегчения. Что и говорить, путешествие оказалось на редкость выматывающим, просто ужасным, причем ощущение это казалось еще более сильным оттого, что я не мог сказать, чем именно оно было вызвано. Что и говорить, меня даже обрадовало известие Дерби о том, что некоторое время мы с ним не будем видеться.
Следующие два месяца были наполнены всевозможными слухами. Люди поговаривали о том, что почти постоянно видели Дерби, пребывающего в приподнятом состоянии духа и подчеркнуто приободрившегося, тогда как Айзенат почти не спускалась к редким посетителям их дома. Меня самого Эдвард посетил лишь однажды — он тогда на несколько минут заехал ко мне на машине, которую, как я понял, все же удалось доставить из Мэна, чтобы забрать кое-какие книги, которые ранее давал мне почитать. Я также заметил, что настроение его заметно улучшилось, сам он приободрился и делал долгие паузы в разговоре, явно чтобы придать особое значение той или иной уклончивой фразе. Было совершенно ясно, что пребывая в таком состоянии, он ни в коей мере не расположен обсуждать со мной какие-либо серьезные, тем более личные проблемы, причем от меня не ускользнуло и то обстоятельство, что он даже не воспользовался своим традиционным сигналом — три плюс два звонка, — когда звонил в мою дверь. Как и в тот вечер, когда мы ехали в моей машине, я вновь испытал смутную, но определенно неподдельную тревогу, объяснить которую был совершенно не в состоянии, а потому с явным облегчением воспринял его скорый уход.
В середине сентября Дерби снова уехал куда-то на неделю, и кое-кто из наших общих старых друзей по колледжу стал смутно намекать на то, что он отправился на неофициальную встречу со скандально известным культовым лидером, недавно выдворенным из Англии и избравшим Нью-Йорк в качестве штаб-квартиры своего общества. Что до меня самого, то я никак не мог выбросить из головы ту нашу поездку из Мэна. Неожиданная и чудовищная метаморфоза, произошедшая тогда с моим другом, подействовала на меня слишком сильно, и я снова и снова пытался осмыслить случившееся, равно как и то ужасное ощущение, которое она вселила в мою душу.
Довольно часто люди перешептывались также о странных рыдающих звуках, доносящихся из дома семьи Дерби. Предполагалось, что голос этот принадлежит женщине, а некоторым молодым людям даже казалось, что плачет сама Айзенат. Слышался он весьма редко, причем создавалось впечатление, что вскоре после начала его словно насильно обрывали. Стали поговаривать даже о том, чтобы провести соответствующее расследование, однако эти разговоры вскоре поутихли, поскольку однажды на улицу вышла сама Айзенат, которая принялась оживленно и весело разговаривать со своими знакомыми. Женщина извинялась за то, что так долго отсутствовала, не виделась с ними, и как бы мельком обмолвилась о том, что с одной ее подругой из Бостона, гостящей сейчас у них в доме, произошел нервный срыв и приступ истерики. Саму эту подругу так никто ни разу и не увидел, однако после слов Айзенат все вроде бы успокоились и говорить больше было не о чем. Правда, вскоре кто-то внес дополнительные сомнения, утверждая, что пару раз слышал и отчетливо различил доносящийся из этого дома новый, причем уже явно мужской голос.
Однажды в середине октября я услышал знакомую трель звонка — три плюс два. Открыв дверь, я увидел Эдварда, причем сразу обратил внимание на то, что внешность у него опять стала такой же, какой была прежде, и которую мне не доводилось замечать с того самого дня, когда мы совершали то жутковатое путешествие из Чесанкока. Лицо его хранило на себе смесь довольно странных эмоций, среди которых явно преобладали страх и возбуждение, причем пока я закрывал за ним дверь, он тревожно оглядывался поверх своего плеча.
Неловко проследовав за мной в кабинет, Эдвард попросил меня налить ему виски, якобы чтобы успокоить нервы. Я не стал его ни о чем расспрашивать, а ждал, когда он сам поведает мне то, что хотел рассказать. Наконец он заговорил сдавленным голосом:
— Дэн, Айзенат уехала. Прошлым вечером, когда слуг не было дома, у нас состоялся продолжительный и довольно напряженный разговор, и я заставил ее пообещать, что она прекратит терзать меня. Разумеется, я использовал некоторые… некоторые оккультные способы защиты, о которых никогда раньше тебе не рассказывал. Ей пришлось уступить, хотя она и страшно рассвирепела. А потом просто упаковала свои вещи и уехала в Нью-Йорк — даже успела на поезд 8.20 до Бостона. Я, конечно, понимаю, теперь станут болтать всякое, но, поверь, просто не в силах был больше все это терпеть. Пожалуйста, не говори никому, что у нас были какие-то неприятности — если что, скажи просто, что она уехала в долгую исследовательскую поездку.