— Вот, поди ж ты с ним! И я уж ему говорила, — так он, вишь ты, купленного — говорит — не люблю: крепость — говорит — в нем не та, в купленном-то…
Я попробовал высказать предположение — не в бреду ли совершает Гаврила свои идиллические действия; но мысль эта почему то осталась без сочувствия.
— Вот вы смеетесь, — сказал Коренев, — а я ужасно рад: старикашка-то наш, видно, и впрямь на поправку идет! Кум ему, значит, подарочек привез, а он теперь сидит и старается. Воображаю, сколько серьезности и души вкладывается в это занятие! Ах он, подлец этакий! Вот Божье дитя-то где!..
Милый чудак! Он и не подозревал, как удачно нарисовал он последними словами свой же собственный портрет…
Ночью, когда я уже достаточно выспался, меня разбудил Коренев. Он пришел ко мне в халате, со свечою в руке. Его мертвенная бледность и горящие глаза поразили меня и испугали.
— Николай Гаврилович! Что с вами? Нездоровится?
Коренев, не выпуская свечи, присел ко мне на постель.
— Боюсь… — стал он, наконец, говорить. — Только стану засыпать, так он и приснится. Так и сидит в ванне… и головой еще качает..
Мне это сообщение сразу не понравилось. Я, впрочем, промолчал.
— Не знаю, как и быть, — продолжал Коренев. — И стыдно — а страшно! Бромом тут, видно, не поможешь…
— Ложитесь у меня, авось уснете, — предложил я.
Но он, казалось, не слышал того, что я сказал, и, не мигая, глядел куда-то далеко, будто сквозь стену.
— Знаете, — сказал вдруг он, ежась и каким-то торжественным шепотом, — я и того сейчас видел… — Того, другого, который его утопил… Совсем ясно. Вот как вас…
Мне самому стало жутко… Но скоро я опомнился и решил, что необходимо принять сразу же меры решительные и крутые: бром тут и вправду не годился!
— Черт возьми! — вскричал я. — Всему есть мера! Вы уже обратили нашу квартиру в богадельню, теперь хотите расширить богадельню и сделать еще маленькую пристроечку для лечебницы… Вот до чего доводит ваша хваленая фантазия, черт бы ее побрал совсем! И кто вас просил, скажите на милость, путаться во все это дикое дело? Или с вас мало уже земных знакомств, знакомств, притом, вполне приличных? Что же вы суетесь еще к выходцам с того света и рады чуть ли не меняться визитными карточками с первым попавшимся бродягой из привидений? Бросьте эту неряшливую манеру в выборе знакомств; она до добра не доведет!
Коренев слушал меня с широко открытыми глазами, сначала сидя, потом стоя. Затем он побродил возле кровати и поставил, наконец, свечу на стол. Это возвращение к духовидцу способности человеческих действий ободрило меня. Из его ответа я убедился, однако, что мое лекарство подействовало еще не вполне.
— Друг мой! — начал он, и в его голосе зазвучала нестерпимая ласковость. — К чему клеветать на самого себя? Ведь я вас хорошо знаю и меня не проведете. Вы хотите лишь отвлечь своими шутками мое внимание в другую сторону — но ваши шутки… в них много грубости… И к тому же есть вещи, которыми нельзя шутить… Вы знаете это не хуже меня, — к чему же выставлять себя с дурной стороны? Прошу вас, не делайте этого: пусть уж лучше продолжаются эти сны, чем я буду видеть вас наяву хуже, чем вы есть на самом деле…
Но меня не так легко было сбить: кислосладкость этой тирады заставила меня лишь поторопиться с отпуском новой порции лекарства.
— Да, — продолжал я, — я никогда не сомневался ни в вашем великодушии, ни в добром мнении обо мне, — жаль только, что вы уж чересчур великодушны и что я в вашем мнении чересчур уж хорош! Ваша фантазия сделала из меня какого-то, черт возьми, сахарного херувима, которому не полагается даже выражаться по-человечески!.. А потом, ваше великодушие… И что вообще за несносная манера у этих великодушных людей! Упаси вас Бог как-нибудь невзначай задеть великодушного человека! Но особенно берегитесь наскочить на клыки его всепрощения, находясь в обществе… Великодушный человек, по кротком выслушании того, что показалось ему обидой, немедленно же скрестит руки на груди и с ласковой грустью станет, не отрываясь, глядеть вам прямо в глаза; затем, когда все находящиеся в комнате стихнут и застынут в ожидании его словесной манны, он начнет говорить медленно и тихим-тихим голосом (зачем говорить ему громко, если в комнате и без того не слышно уже никаких иных звуков, кроме биения вашего бедного сердца? — зачем говорить ему громко, если уже сбежалась и затаила дыхание у дверей вся прислуга, и вы сами с ужасом видели, как из третьей комнаты давно уже вкатили параличную бабушку хозяйки, и даже эта почтенная старушка обратилась уже целиком в одно напряженно-нетерпеливое молчание?!..). Медовым голосом великодушный человек скажет вам по смыслу приблизительно следующее: «Друг мой! Вы грубы и дерзки, как ломовой извозчик, но меня вы не надуете: я ведь хорошо знаю, что в сущности вы — оптовый склад добродетели и в состоянии дать десять очков вперед любому херувиму! Зачем же, дорогой мой, вы притворяетесь? К чему стараетесь выставить себя в дурном свете? Зачем вы поступаете, мой друг, так, как пристало это делать только самому отпетому мерзавцу, да и то лишь при условии, если он вдобавок отъявленнейший нахал и первейший в мире наглец, плут и негодяй?» И когда он выкадит перед вами весь этот фимиам своего смиренномудрого сердца, взоры всех присутствующих безмолвно устремятся на вас, и в них будет столько доброты и грусти!.. И если вам не посчастливится, не сходя с места, сгореть со стыда дотла и без остатка или, наоборот, не хватит духу потрепать с поощрительной улыбкою великодушного человека по плечу и заявить, что вам, в общем, удался-таки ваш маленький опыт, затеянный вами исключительно с целью испытать его, великодушного человека, проницательность, — если, повторяю, не случится ни то, ни другое, во что, спрашиваю я вас, обратитесь вы по его же, великодушного человека, милости?.. Судите сами. Я же с своей стороны ручаюсь лишь за то, что вы очень и очень скоро откроете в своей груди неиссякаемый источник теплого, нежного чувства к жителям Новой Зеландии, Сандвичевых островов и прочих укромных уголков Божьего мира. «Добрые, милые дети природы! — мечтательно станете думать вы. — У вас живы еще более человечные способы отражать обиды: вы прибегаете всего лишь к скальпированию, а не то даже просто к какому-нибудь пустячному, ребяческому оглушению дубиной!»
Этой и подобной болтовней я выбил-таки своего друга сначала из его кошмарной, а затем и из мечтательно-великодушно-кислой позиции. Он умостился кое-как на диване в моей комнате и, посмеявшись, спокойно уснул. Для меня, однако, повествования его о снах не прошли бесследно: весь остаток ночи и мне грезилась все какая-то чепуха. Снились даже бани и тот номер, где разыгралась драма, — с той лишь разницей от снов приятеля, что мол сны были не так поэтичны, а насчет страха и совсем уж как-то жидковаты. Даже сама ванна в номере почему-то отсутствовала в моих видениях, а на месте ее сидел на полу, вытянувши ноги, Гаврила и тер в черепке толстой палкою табак. Над ним стоял в грозной позе прокурор и говорил обвинительную речь.
— Нет! Это, наконец, возмутительно! — раздалось где-то в комнате, и вслед за тем на веранду выкатилась небольшая круглая фигурка Александра Фомича Букатова, владельца трехсот пятидесяти десятин запущенной земли и такой же усадьбы в бассейне «реки» Гнилотрясиновки.
— А что такое?.. — равнодушно отозвался господин, сидевший на крылечке. — Не подходи только! Не подходи! Лески перепутаешь… Говори, где стоишь… Что случилось?..