— Времена другие. Прошлые истины и действия уже не годятся.
— Верно, времена другие. Там наверху и еще повыше много перемен. А здесь, у болота, осталось немало таких, которые и сейчас ожидают, клянутся и распускают слухи, что «скоро» и «все равно»… Давно ли это было, когда над болотом кружился самолет, а со стороны Литвы в небо летели зеленые ракеты? Откуда нам знать, что это за самолет и какие ему знаки подавали? Твое дело — уткнуться носом в землю и смотреть, как бы до утра прожить…
— Да, времечко! — после долгого молчания подал голос хозяин. — По-клопиному в щель заползай, по-собачьи хвостом виляй, тьфу! С дробовиком теперь и на двор не показывайся!
В этом сетовании слышались обида и неудовольствие старого охотника, скорее браконьера, — но проглядывало и упрямство лесного жителя, который хотя и вынужден сдерживать себя, однако никакой примиряющей покорности не признает. Своеобразная внутренняя общность, семейное единство. Или это стена, которая должна защищать болотных жителей от всего внешнего, или камень, которым целиться в каждого, кто попытается проникнуть сюда? Когда я пришел к этому выводу, меня вдруг потрясла мысль, что незаметно мы оказались в плену. Здесь, в этом доме, умели обходиться сразу с двумя воюющими сторонами, умели справиться с обеими, умели над обеими одержать верх, — а уж тем более над нами, случайными миролюбивыми пришельцами. Разве не могут в эту минуту свободно притаиться где-нибудь на хуторе эти другие-третьи люди, и не потому ли нам приказали поселиться в доме? От одной мысли, что это возможно, загудело в голове и по спине прошел холодок. Незачем было забираться в эту чертову глушь, думал я про себя, но отбросил подозрения и спросил, возвращаясь к тому, что говорила хозяйка:
— Значит, вы думаете, что?..
Хозяйка снова поспешила ответить:
— Ничего мы не думаем. И раньше видели над болотом самолеты, видят и сейчас! До вас тут ходили люди и после, может, будут ходить. Если у каждого допытываться, кто он и откуда, то, наверно, в том доме уже давно бы остыл очаг… Людям, которые здесь проходили, мы в состоянии были и ночлег дать, и куском хлеба наделить… Глаза, конечно, не закроешь. Другой раз увидишь такое, что напоказ не выставляют… Но идти хвастаться этим… Болото — тихое место. И болотные сосны не шумят… Только птица какая-нибудь, журавль или кроншнеп, иногда покличет своих… Вот такие-то, люди добрые, в этих краях дела.
Болотные сосны не шумят… Журавль или кроншнеп… Кого тут считают своим, кого чужим, врагом?
Мы попытались повернуть разговор так, чтобы хоть немножко поднять завесу, которая скрывает тайны болот. Однако собеседники с поразительной ловкостью уклонялись даже от самых завуалированных вопросов, отсеивая, будто полову на ветру, все, что не заслуживало ответа. Тут свою семейную солидарность красноречиво показали и дочь с отцом. Они наперебой объясняли, что, если кто хочет ознакомиться с положением, тот пусть едет в Соосааре. В деревне, где раньше насчитывали шесть семей, не осталось ничего, кроме пяти пепелищ и одной хибарки с перебитыми окнами и дверями. Да и та простегана пулями, прорежена, словно решето… Два хутора спалили немцы, с другими это случилось позже. Последнее сражение произошло вот только что, в конце зимы… Между кем — и без того было ясно.
Обо всем этом они говорили со сдержанной деловитостью, не сетуя и не жалуясь, как говорит крестьянин о наводнении, лесном пожаре, губительном морозе, каком угодно неизбежном стихийном бедствии, которые все еще время от времени случаются и против которых человек бывает бессилен. Другой раз в деревне с большей теплотой говорят о плугах-телегах и о скоте, чем здесь говорили о соседях, людях, их судьбах и домашнем очаге. Или это продуманное и заученное притворство, чтобы остались невидимыми подлинные чувства? Или снова то же холодное стремление к самосохранению, которое заставляет ногтями и зубами держаться за свое, и пусть вокруг с другими происходит что угодно?
Болотные сосны — даже при самом разрушительном шторме они стоят в одиночку… Откуда прийти тут чувству солидарности?
Я разглядываю каждого по отдельности. Сгорбленный, с затвердевшими руками кряжистый мужик, пень, которому уже за шестьдесят, бывший батрак; взвалив на свои плечи бремя жениного хутора, он усвоил также нравы и обычаи этой семьи, подчинился им, но сейчас, больной, чувствует себя лишним и голос повысить не осмеливается. Зять. Словно изгрызен затаенной заботой. Он в таком возрасте, что мог быть в свое время и кайтселитчиком или служить в полицейском батальоне. Чуждается. Словом не обмолвится о военном времени. Говорит, взвешивая слова — в основном о строительстве, о том, с каким размахом идет восстановление в Таллине. Дело как будто знает. Но руки — они совсем не видели грубой работы! Узенькие, чистые, с ухоженными ногтями, они больше подходят канцелярской крысе. Хозяйская дочь — чуть старше двадцати, ловкая и шустрая и в словах расторопная, ну просто прилежная мамина ученица, ничего лишнего не проронит да и спину запросто гнуть не станет… Хозяйка — слушай или смотри на нее — все больше напоминает ласку или просто робкого, но с очень острыми зубами зверька, который успевает цапнуть и исчезнуть раньше, чем ты заметишь, кто это был… Поверить, довериться ее заботе? С легким сердцем, конечно, нет; правда, действовать она может, наверное, довольно решительно… Только непременно в собственных интересах и в интересах своей семьи. По-другому она и не сумела бы.
Болото, болото! Его холодное дыхание кривит и корежит человека, превращая в чахлую сосенку. Сотни, тысячи лет кормится она болотом, но расправить верхушку не может.
Вскоре мы по-настоящему ощутили это ползучее болотное дыхание в человеке.
Перед вечером, когда перестал дождь и солнце, вырвавшись из-за туч, засеребрилось на траве, мы вышли на двор. Перила и каменные приступки — казалось, все было только что вымыто. С деревьев и кустов капало, лягушки бодро прыгали в траве, прямо у порога. Зять схватил одну из них.
— Сегодня стоит пойти за раками. Что ты скажешь на это, Лийа?
Хотя и обращались к молодухе, но в тоне сквозило этакое мужское «свойское» предложение мужикам, мол, пойдем, что ли… Отказ мог быть истолкован как выражение недоверия, даже как оскорбление, особенно если под видом ловли раков надеялись выманить из наших рюкзаков бутылку-другую. Мы с военным обменялись быстрым взглядом и тут же одобрили предложение. Дождь все равно испортил рыбалку. Только пярнувец ворчал, что-де чертовски мокро, что всякий ольховый лист брызнет тебе за шиворот, что в этой Навести, наверное, уже и раков-то нет. На это зять ответил, что неподалеку есть ручей. Правда, его называют чудно — Смертным ручьем, но раков там порядком…
— Там, что ли? — Пярнувец сделал многозначительный жест в сторону трясины, где должен был находиться и болотный островок с сожженной деревней.
— Так точно. Увидите своими глазами.
Равнодушный зятек вдруг ожил. Молодуха колебалась, пошла советоваться с матерью. Но быстро вернулась и сказала, что если натянуть резиновые сапоги, то, пожалуй, можно бы, чего там. Очевидно, не желала или не хотела отпускать мужа одного с чужими. А запрет мы могли бы истолковать превратно. Вот она и решилась пойти за компанию, чтобы показать нам место, где в лесу находилась деревенька, жители которой за свою правду пожертвовали жизнью и кровом.
Делать нечего. Вскоре с десяток лягушек сидело в берестяной коробочке, и задолго до темноты мы направились с сачками под мышкой к Смертному ручью. Никто и полусловом не обмолвился о вчерашнем наказе быть засветло дома, наоборот, нас прямо-таки выпроваживали, уводили вечером из дому. Я подавил свои двойственные мысли: мол, это все россказни старой, запуганной женщины, молодая пара, видимо, знает, что делает, — и, держась в ряду последним, я шагал дальше.
Узкая, заросшая травой колея, которая незаметно начиналась от пехкасского выгона и извивалась по краю болота меж кустов к югу, вскоре сплошь затянулась грязью и оказалась заложенной хворостом и жердинами. Через некоторое время дорога взобралась на узенькую гряду, которая, словно змеиное жало, целилась в глубь болота. Здесь, на гряде, росли частые молодые ели, встречались березки, осины, ольха и даже можжевельник. По обе стороны гряды поодаль виднелись только серые замшелые сосенки, болотный багульник да мох. Дорожка, что когда-то соединяла шесть болотных хуторов с остальным миром, казалась заброшенной. Следов пешехода или телеги не было. Лишь узкие узоры автомобильных шин на более твердых местах. Да и те размыты дождем. Было заметно, что путники здесь появлялись редко. Да и кому до пепелища дело? И все же! На том месте, где, закрывая монотонную безжизненность трясины, простерся по краю болотного островка лес и виднелись бывшие поля, превратившиеся сейчас в заросшую сорняком пустошь, на перекрестке с пешеходной тропой красовалась надетая на верхушку можжевельника красно-черная коробка из-под «Примы»… Она была даже совершенно сухая, ее сунули туда только что, после дождя…