А через неделю Яак, готовясь свезти купцу лен для продажи, каждый лейзик спрыскивает мокрым веником: «Подати большие, а для купца рубль-другой ничего не значит».
1893
Все рассказы начинаются с того, что где-то происходит нечто необыкновенное, что где-то должно случиться или уже случилось нечто, имевшее необычайные последствия.
В этом рассказе нет никаких исключительных событий; в нем будет идти речь только о бедной Мари из Пунасоо.
А в жизни такой пунасооской Мари действительно ничего особенного не случилось, ни в начале, ни в конце. Так, как жила она, жили и многие другие. Те крестики, что покрывают церковное кладбище, — одни поставлены сегодня, другие уже истлели, третьи покосились, четвертые и вовсе упали, — все они рассказывают о таких же Мари, которые некогда родились, жили и умерли, как и пунасооская Мари.
Мать ее умерла, когда девочке было полгода; а когда Мари, ползая, упала с порога и расшибла себе лоб, ее взяла в приемыши жена пастуха. У них девочка и сидела на полу, на куске овчины, пока не стала ходить.
Отец Мари умер еще до ее рождения.
После того, как она попасла деревенских свиней да потом еще лет шесть подрастала, пришло к ней большое счастье, она сделалась хозяйкой хутора. Нужен ли бывал деревенским хозяйкам узор для ткани — они всегда находили его у пунасооской Мари; хотели ли матери кого-нибудь поставить девушкам в пример — называли Мари; мечтал ли кто стать зажиточным и счастливым — тот хотел походить на пунасооскую Мари; и если нищий где-либо находил приют, пусть даже в полночь, то бывало это в Пунасоо.
Пунасоо — так назывался хутор.
Когда муж Мари умер, осталось у нее пятеро сыновей. Самый старший, пастушок, распевал на лугу, самый младший — в люльке.
Остальные еще орали, нередко все сразу.
Одному Мари нарезала хлеба, другого пеленала, третьему подвязывала нагрудничек, отмеривала батракам зерно для посева, заботилась о том, чтобы долг в кредитную кассу каждый год бывал уплачен, хотя муж при первом взносе за участок отдал все, что у них было, до последнего рубля.
Поговаривали, будто Мари строга к своим детям. Попробуй-ка, справься с мальчишками, попробуй — тогда и говори. Да еще если их пятеро. Тут тесемка от башмака на самострел натянута, там веревка с прялки срезана — деревянной лошадке на уздечку, брюква потоптана, на бане крыша провалена. Куда ни глянешь, везде подзатыльник нужен.
Но Мари вырастила сыновей, а так как в те времена от солдатчины можно было избавляться разными способами, то Мари одного оставила хозяином хутора, второго пристроила хозяину в помощники, третьего к лекарю — оспу прививать, четвертого к кому-то в приемыши, пятого в учителя.
Все остались «с ней», и она при этом ни к чьей помощи не прибегала; так же, как и раньше, воспитывая сыновей, никому на них не жаловалась.
Сыновья вытянулись стройными сосенками, а мать от старости сгорбилась. Мать не требовала от них никакой благодарности, сыновьям же и в голову не приходило ее благодарить. Мать одаривала их всякими гостинцами даже тогда, когда сыновья уже сами стали хозяевами. Никому она не говорила: уплати мне за это!
Но вот наступили для Мари тяжелые времена. Четверо ее сыновей умерли в один год. Всех проводила она на кладбище. Что она делала дома — никто не видел… но она ни к кому не бегала плакать.
Когда загорелся от удара молнии ее дом, где хозяином был старший сын, только одну Мари и вынесли из огня, строения сгорели дотла.
Новый хозяин усадьбы отвел Мари хибарку.
Когда теперь Мари по воскресеньям бредет с клюкой на гору, в церковь, люди говорят ей:
— Да попроси ты денег из волостной приютской кассы. Тебе же полагается.
Тогда Мари спокойно взглядывает на говорящего и отвечает: