Дверь отворилась без стука, и Роберт Троп, отдуваясь, ввалился в комнату, швырнул квадратную студенческую шапочку в угол, повалился на свою кровать.
— Боже милосердный — за что?! Десять утра, а жара уже такая, что пиво закипает во рту. Вот увидишь, никто не явится на твой митинг — все уедут на океан купаться.
— Чем наливаться пивом с утра, засел бы лучше за Аристотеля. Говорят, что ректор Купер на экзамене каждого гоняет либо по «Логике», либо по «Политике». Ну-ка, скажи, какие есть три возможных вида власти в государстве?
На пухлом лице Тропа появилась сначала мина снисходительного презрения. Потом досада на тех, кто способен отравить беззаботное утро заковыристыми вопросами. Потом слабое усилие памяти прорезало лоб морщиной, но в тот же момент губы округлились радостной догадкой, и он пропищал, подражая голосу ректора:
— Есть только одна допустимая Господом, освященная форма власти: парламентская монархия! Да здравствует наш просвещенный и благонравный король, его величество Георг Третий, да продлит милосердный Бог его дни!
Гамильтон не умел сердиться на шутовство своего приятеля. Сколько раз оно выручало его, извлекало из колодца уныния, в который ему было свойственно проваливаться, порой без всякой причины. Наверное, администрация колледжа, помещая их в одну комнату, исходила из того, что оба они рано осиротели, были бедны, жили и учились на деньги благотворителей. Да, неизбежная ревность бедняка к богачу не могла возникнуть между ними. Однако сблизило их не это, а именно разница характеров. Они сошлись, как может сойтись рука с перчаткой, ключ — с замком.
Жизнь на острове Санта-Крус, все время в пестрой толпе, заполнявшей улицы портового города, с малолетства приучила Гамильтона настороженно приглядываться к каждому встреченному человеку: свой или чужой? Одежда, запах, голос, повадка — все таило скрытые черты, по которым можно было произвести этот важнейший отбор. Но в Америке встречные сбивали его с толку. Здесь было так много прилично одетых, чисто вымытых, вежливых людей, которые не сквернословили, не напивались, не расталкивали прохожих, не ковыряли пальцем в зубах, что он готов был всех принять за «своих». И каждый раз, когда всплывала неодолимая разница политических или религиозных пристрастий, он впадал в недоумение и растерянность.
Взять того же ректора Купера.
Поначалу Гамильтон был просто очарован его доброжелательностью, его ученостью, его стихами, его благоговением перед миром книг и произведений искусства. Программа колледжа, подготовленная им, включала изучение латыни и греческого, античной литературы, географии, истории, математики, философии и естественных наук. Строгий распорядок, учрежденный ректором для студентов, не вызывал у Гамильтона протеста. Не разрешалось играть в карты и кости, напиваться, гулять с дамами легкого поведения, заполнявшими по вечерам соседние улицы, и тем более приводить их на территорию кампуса. Сторож у входной калитки запирал ее в десять вечера и докладывал Куперу о всех опоздавших. Александр не видел ничего плохого и в том, что религиозное рвение студентов считалось обязательным условием, и еже-дневно молился в англиканской церкви.
Однако нападки ректора на американских патриотов вызывали в нем гневный, с трудом сдерживаемый протест. А тот не стеснялся в выражениях, когда дело доходило до политической полемики. «Сынов свободы» обзывал «сынами распущенности, раздора и смятения». Бостон объявлял «гнездом саранчи». Введение налога на чай считал справедливым и законным актом. В своих памфлетах он писал, что подданные Британской империи являются счастливейшими людьми на земле, что американские колонии ведут себя недопустимо, что созыв Континентального конгресса только ухудшит ситуацию, что мысли о возможности военного противостояния империи есть предел глупости, невежества и гордыни.
Роберт Троп протянул руку, подхватил с кровати приятеля бежевый платок, поднес его к лицу.
— О, какой аромат! Кто бы это мог быть? Сдается мне, пахнет жимоло-стью. Не из сада ли мистера Ливингстона?
Гамильтон вырвал платок, начал повязывать его на шею, наклонившись к зеркалу.
— Дорогой Александр, — продолжал Троп, поглаживая себя по колышащемуся животу, — твои отношения с прекрасными дамами навсегда останутся для меня загадкой. В одних своих стихах ты наделяешь их неземной красотой, сияющими добродетелями, благоговеешь и трепещешь перед ними. Потом, в других, вдруг кидаешься в обратную крайность и изображаешь каких-то безжалостных кошек, прячущих острые когти в пуховых лапках. Уверяю тебя, с Китти Ливингстон лучше придерживаться благоговейного тона.
— Я могу подробно и откровенно перечислить тебе свойства, которые стану искать в своей будущей жене. Она должна быть молода и привлекательна, иметь хорошую фигуру. Разумная, некоторая доля образованности не помешает. Хорошо воспитана, целомудренна, нежна. Особенно ценю верность и привязанность. С приветливым характером, щедрая, потому что скупых и сварливых одинаково не переношу. Ее политические пристрастия меня не интересуют, ибо я всегда найду аргументы, чтобы перетянуть ее на свою сторону. Необходима некоторая доля религиозности. Она должна верить в Бога и ненавидеть святых. Что касается ее состояния, то чем больше — тем лучше.
Гамильтон порой жалел, что он давал читать свои юношеские стихи приятелям в студенческом кружке. С другой стороны, они были опубликованы в газете, и тщеславие не позволило ему скрыть свой первый литературный успех. Кроме того, стихи честно воссоздавали его растерянность перед вла-стью богини Афродиты. Несколько стрел Купидона уже успели пронзить его сердце еще в отрочестве, и оставленные ими раны до сих пор напоминали о себе. Зов плоти тоже был ему знаком с ранних лет, и портовые бордели давали возможность утолять его за умеренную плату.
Его мать, убежавшая от законного мужа к Джеймсу Гамильтону и потом растившая двух незаконнорожденных сыновей, никак не могла быть примером соблюдения строгих моральных правил. Как совместить тонкую болезненную иглу, прерывавшую ему дыхание при виде лица, при звуке голоса Китти Ливингстон, с тем жарким и темным волнением, которое охватывало его при виде полуночных дам, прогуливавшихся за запертой калиткой колле-джа? Ни стихи, ни романы не могли дать ответа на этот важнейший вопрос.
Роберт уселся на кровати, подхватил отвергнутый красный платок, начал вытирать им щеки и шею.
— А о чем ты собираешься говорить на сегодняшнем митинге? — спросил он.
— Сплочение тринадцати колоний — вот главная задача патриотов на сегодняшний день. До тех пор пока мы не осознаем свое единство, нас можно пригибать и тиранить поодиночке, можно стравливать друг с другом, играть на разнице интересов, на амбициях наших лидеров.
— Если такие речи услышит ректор Купер, ты вылетишь из колледжа в два счета.
— Молчание подданных — главная опора власти тиранов.