БИШМАН: И что с того?! Вся эта ваша война с наркотиками — раздутая фикция. Люди гибнут, кровь льется, в тюрьмах не хватает места. Сухой закон ничему нас не научил. Разрешили бы свободную продажу — и все мексиканские и колумбийские наркобароны разорились бы. Правда, и половина полицейских могла бы остаться без работы.
ЗАПАТА: Когда вы последний раз виделись с Дугласом?
БИШМАН: Я навещал его в тюрьме пару раз. Подбрасывал деньжат на его счет в тюремном киоске, обсуждали, как подавать апелляцию.
ЗАПАТА: Вы совсем не допускаете, что он мог быть как-то замешан в исчезновении вашей жены? В свое время вы высказали предположение, что она осталась с возлюбленным в Москве. Теперь мы знаем, что она вернулась в Америку отдельно от вас. К кому она могла поехать из аэропорта? К подруге, сокурснику? Почему бы родственник мужа, Дуглас Кренц, не мог дать ей приют?
БИШМАН: Я не верю, что Дуглас мог скрыть от меня такое. Если вы намекаете, что между ними мог загореться роман, я не вижу, какой смысл им было держать его в тайне. Молодой и красивый Дуглас мог легко увести у меня жену — в этом нет сомнения.
ЗАПАТА: Молодой, красивый — да. Но не богатый. Вы были для обоих главным источником материальной обеспеченности. Вряд ли вы согласились бы на роль все прощающего благодетеля.
БИШМАН: Лейтенант, все версии заслуживают тщательного расследования. Бог вам в помощь. Буду вам признателен и счастлив, если вы отыщете Тамару. Я все еще не теряю надежду уговорить ее вернуться ко мне. Но давайте на сегодня закончим. Несколько клиентов ждут меня через полчаса на другом конце города.
Экран гаснет.
АРТУР: Что скажете?
БАРБАРА: У меня шевелится тоскливое предчувствие, что никакого преступления не было. И все наши труды пропадут даром. Девица просто удрала к кому-то другому и скоро объявится целая и невредимая.
ВИЛСОН: Да, есть такая возможность. Допускаю, что по каким-то причинам беглянке нужно некоторое время скрываться. Одно только… На той первой ленте, сделанной в Новгороде, есть кадр: Тамара на мгновение уткнулась лицом в шею матери. В этом жесте столько нежности и доверия… Не верится мне, что она могла обречь мать на такую тревогу и неизвестность.
О, мой свет в далеком окошке!
Что это за слухи о приближающемся урагане? Не сорвет ли он крышу с вашего дома? Не задует ли лампу в окне? Что станет с твоим Леандром, если лучик маяка, ведущий его и манящий, исчезнет во мраке?
Мне вдруг пришло в голову, что я все время пытаюсь красоваться перед тобой, самоутверждаться, в чем-то убеждать. Кажется, никогда не делился чем-то постыдным и унизительным. Нельзя ли это свалить на «трудное детство в ГУЛАГе»? Только представь себе: эрос мощно врывается в жизнь мальчишки в десять-двенадцать лет, но кругом взрослые делают вид, будто знать не знают, что это такое. Даже если ты водишься с уличной шпаной и уже понимаешь значение таких слов, как «трахаться», «бараться», «дрочить» и все прочее, это не может никак соотноситься с огненной тайной, полыхающей в твоей душе. Ты жадно ищешь объяснений и вскоре оказываешься перед тоскливым «одно из двух»: либо я — безнадежный выродок, либо мир взрослых — сплошное вранье.
Здесь лучше перейти с первого лица на третье.
Ему было лет десять, когда он начал листать альбомы с репродукциями картин, застаиваться перед скульптурами в Летнем саду, вырезать из журналов фотографии красавиц в купальниках. Раз взрослые уговорились прятать эту обжигающую тайну под завесу стыда и умолчаний, ему ничего не оставалось, как добывать прикосновения к ней воровато, по крохам, извилистыми путями.
В их коммунальной квартире дверь ванной не прилегала к полу вплотную. Если подсунуть в щель карманное зеркальце и прижаться к доскам щекой, можно было увидеть, как соседка Лида водит мочалкой по груди и плечам. Или еще: в гости к его матери приехала подруга юности, жила у них несколько дней. Когда мать, уложив его, уходила на кухню хлопотать со стиркой и мытьем посуды, подруга вылезала из кровати, становилась обнаженная перед настенным зеркалом и начинала ласкать себя. Затаившись под одеялом и оставив щелку, можно было долго-долго любоваться ее сияющими ягодицами и зеркальным отражением всего остального.
Стыд-позор на всю Европу?! Ну и пусть, и пусть, и пусть! Потому что жить без этого невозможно — просто не стоит.
Перенесемся на десять лет вперед. У него уже есть девушка, студентка Библиотечного института, с которой они неумело и упоенно лишили друг друга невинности, близость с которой только возрастает день ото дня. Их увлечение книгами, фильмами, стихами, картинами дает им бесконечную пищу для увлекательных разговоров, сводит их с десятками интересных и талантливых молодых людей. Ему нравится быть хорошим, честным, добрым, отзывчивым. И он не очень задумывается о том, что случится, если его сердце откликнется на очарование другой девушки.
А именно это и произошло во время зимних каникул. Ему досталась двухнедельная путевка в дом отдыха, и там он встретил другую. Поначалу она даже не показалась ему красивой. Кто-то познакомил их, они перебрасывались при встречах пустяковыми шутками, сговаривались о лыжных прогулках, о вечеринках в номерах общих знакомых. На второй или третий день в доме отдыха устроили концерт самодеятельности, она вышла на сцену и запела по-английски: «I love Paris in the spring time…» Кажется, это и сразило его.
Потом, вспоминая их первые встречи, он с удивлением осознал, что в чувстве его волнение и нежность уже тогда мощно пересиливали и оттесняли вожделение. Кажется, они целовались при встречах и прощаниях, но не больше. Какой-то невидимый гиперболоидный луч шел от нее к нему прямо в сердце и оставлял там сладостную рану. Ему казалось, что объятия могут прервать действие этого луча. Он спешил к ней, как рыба может спешить к открывшейся проруби в корке льда — чтобы глотнуть кислорода.
Его отношение к возлюбленной из Библиотечного института ничуть не изменилось. Он по-прежнему радовался их встречам, ликовал, когда им удавалось уединиться в чьей-то комнате, жадно ласкал ее со всем неиссякаемым жаром двадцатилетнего. Понимал ли он, что такое поведение выбрасывало его из разряда «честных и хороших», что оно было заклеймлено словом «измена»? Головой он осознавал это, но в глубине души знал, что установленные правила «хорошего» в этой сфере для него абсолютно невыполнимы. Представить себе, что настанет момент, когда он должен будет подчиниться им и отказаться от новых влюбленностей, было для него так же невозможно, как рыбе перестать стремиться к проруби.