— То есть, вы принимаете к рассмотрению только информацию, исходящую от судей, следователей и палачей, но не от их жертв?
В этом месте председательствующий директор Центра двинулся на выручку докладчику и сказал, что другие тоже хотят задавать вопросы. Профессор Соломон вежливо кивал, улыбался, что-то записывал. В конце, как и положено, гостю похлопали, а председательствующий выразил надежду увидеть его вскоре снова в Энн-Арборе, услышать новые интересные сообщения.
Думаю, профессор Соломон улыбался не зря. Ибо в главном он оставался неуязвим ни для какой критики. Пятнадцать лет, затраченные им на изучение советской юстиции, отражённые в его книгах и статьях, никто отнять у него уже не сможет. Он всё равно будет считаться главным специалистом в этой узкой сфере. Если вы захотите возражать ему, вы должны будете прочесть те же тома советской пропагандной макулатуры, которые прочёл он: иначе ваша критика будет считаться недостаточно обоснованной, ненаучной. Если вы захотите писать диссертацию по советской юстиции, вам лучше иметь профессора Соломона в друзьях.
Я пошёл в библиотеку, взял посмотреть написанную им книгу. «Советские криминологи и политика в сфере уголовного права». Опубликована издательством Колумбийского университета, двести пятьдесят страниц. Огромный список использованной литературы. Видно было, что профессор Соломон досконально изучил не только всю историю советского уголовного законодательства, но знает и все побочные материалы, связанные с этим вопросом. Весь труд выглядит солиднейшим исследованием. Откроешь любую страницу: ровный тон, стройная логика, цепи правдоподобных доказательств. Многие важные моменты постоянно опускаются? Но ведь всего не охватишь. Вас не устраивает концепция в целом? Но каждый учёный имеет право на свою концепцию.
На странице 219 Питер Соломон с гордостью излагал свой принцип: информация, сообщаемая ему собеседником, использовалась в книге лишь в том случае, если он находил ей подтверждение в словах, по меньшей мере, ещё одного интервьюируемого или в печатном источнике (то есть, в советском — других-то автор не признавал). Так что если из десятков опрошенных им советских криминологов и нашёлся бы один, кто, замирая от страха, решился бы рассказать учёному иностранцу всю правду, его рискованный шаг ничего не мог бы изменить: избранный профессором принцип «научной объективности» заранее отметал подобное единичное свидетельство. И тем более исключал использование свидетельств беглецов от коммунизма — этих предубеждённых, озлобленных людей без правильного научного подхода. В указателе имён был дважды упомянут Авторханов: один раз он стоит в перечне авторов, ошибочно считавших, что компартия держала криминологов под полным контролем; второй раз — в сноске к тому же абзацу. Роман Солженицына «В круге первом» включён в библиографический список, но нигде в тексте я не нашёл упоминания о нём.
Закрыв книгу профессора Соломона, я вдруг подумал: а не происходит ли здесь простой перенос принципов адвокатского ремесла — столь уважаемого на Западе — в сферу научно-исторического исследования? Ведь никто не требует, чтобы адвокат был объективен. Он может взяться за защиту заведомого убийцы, применить все свои знания, всю изощрённость ума в запутывании истины и будет даже гордиться, если ему удастся избавить своего клиента от тюрьмы или хотя бы сократить срок пребывания в ней. Клиентом же для учёного выступает его исходный тезис. В данном случае тезис: Сталин и Вышинский стремились к законности, но им сильно мешали разные нехорошие люди.
Конечно, рвение адвоката в суде бывает ограничено — уравновешено — прокурором, судьёй, свидетелями, которые представляют присяжным другую сторону события. Историк же не находится под таким контролем. Его студенты, его читатели не обладают достаточной информацией, чтобы хотя бы усомниться в его — столь гладко льющихся — словах. Они могут поверить, что ужесточения уголовного законодательства в 1932-м и 1947 годах (например, расстрел или лагерь за подобранные в поле колоски) произошли не потому, что это были самые голодные годы в истории СССР и обезумевшие люди гибли за картофелину или кусок хлеба, а действительно в результате некоего мифического противоборства между учёными и партаппаратом. Могут поверить, что речи коммунистических лидеров выражают их мнения и убеждения. Что исправительные работы для крестьян — это что-то вроде лёгкого штрафа, а не «истребительно-трудовые» лагеря, из которых редко выходили живыми.
NB: «Что вы нас стращаете своим ГУЛАГом, — говорит русскому эмигранту западный поклонник коммунизма. — У нас даже лагеря будут другие».
Конечно, приверженность интеллектуалов идеям коммунизма и социализма не была новостью для меня. Их ненависть к собственнику, эксплуататору, «кровососу» оставалась горячей и искренней ещё со времён Томаса Мора, Кампанеллы, Прудона. В новые времена анархистами, марксистами, социалистами объявляли себя писатели Горький, Хаксли, Платонов, Бабель, Зощенко, Фейхтвангер, Ромен Роллан, Арагон, Грэм Грин, поэты Малларме, Маяковский, Пастернак, Неруда, Лорка, Хикмет, учёные Вавилов, Оппенгеймер, Жолио-Кюри, Розенберг, драматурги Оскар Уайльд, Бернард Шоу, Брехт, режиссёры Мейерхольд, Эйзенштейн, Михоэлс, Чаплин, художники Писсаро, Сёра, Синьяк, Пикассо, Ривера, философы Бердяев, Струве, Сартр и тысячи, тысячи других.
Но, оказавшись на Западе, я смог разглядеть и те кнуты и пряники, которыми мир коммунизма подхлёстывал рвение своих сторонников, вербовал новых, подавлял и оттеснял неугодных.
Например, любой славист или советолог должен был иметь возможность ездить в изучаемую страну. Некоторые университетские кафедры, давая объявление о работе, указывали как необходимое условие готовность и возможность ездить в СССР в качестве руководителя студенческой группы. Само собой разумелось, что все эмигранты таким условием заранее отметались. Страх утратить эту привилегию действовал на многих учёных парализующе. Они старались не раздражать советские власти, вести себя во время поездок тихо и смирно, подчиняясь всей системе разработанных правил. Нам уже было трудно найти среди отправляющихся в Россию славистов человека, который согласился бы отвезти весточку оставшимся друзьям. Некоторые соглашались, но были так запуганы грубостью таможенников, слежкой на улицах, всей атмосферой полицейского государства, что не решались зайти или позвонить, привозили письма и сувениры обратно.
Под этим давлением сознание учёного начинало понемногу перестраиваться. Он и дома старался вести себя осторожно: смягчал критические обороты в статьях и книгах об СССР, не общался с открытыми антикоммунистами и не ссылался на их книги в публичных выступлениях, поддерживал хорошие отношения с присылаемыми Москвой благонадёжными чиновниками от литературы и науки. Кроме тою, он воображал, что КГБ всё знает, всё видит, хранит на него досье и заносит туда каждое неосторожное слово. Если ему отказывали вдруг во въездной визе, он начинал мучительно напрягать память: «За что? Где я допустил промашку? Чем рассердил?»
Об этом же пишут в своей книге «Московская весна» супруги Джейн и Билл Таубман. «Когда Биллу доводилось выступать перед советскими учёными в России, его доклады часто получались слишком бесцветными. Как советолог он должен был иметь возможность посещать страну, чтобы работать с источниками, и он изо всех сил старался оставаться в рамках вежливости. Он никогда не говорил чего-то, во что он не верил, но он многое оставлял несказанным и часто прибегал к эвфемизмам».
Любой же учёный, отказывавшийся принимать навязанный Советами подход и способ мышления, рано или поздно вынужден был менять профессию. Бывало много раз: знакомишься с американцем, говорящим по-русски, спрашиваешь «чем занимаетесь?»; слышишь в ответ — «адвокат, бухгалтер, агент по недвижимости, бармен, управляющий в отеле». Откуда же русский язык? Да, получил диплом по русской истории или литературе, работы найти не смог, нужно было искать что-то более надёжное.
Плодотворного диалога между западным интеллектуалом и новым эмигрантом всё не получалось. Западные находили нас слишком нетерпимыми, предвзято настроенными, самоуверенными в суждениях, недопустимо эмоциональными в спорах. Эмигрант же с изумлением обнаруживал, что средний американский профессор, при всей его эрудиции, знании языков и сказочных библиотеках, может быть до неправдоподобия наивен, что он склонен больше верить газете «Правда», чем словам живых очевидцев.
Смешную миниатюру на эту тему сочинил Сергей Довлатов. Как русские эмигранты в Нью-Йорке всю ночь рассказывали сочувствующей американке о раскулачивании, Соловках, Магадане, терроре тридцать седьмого года. И как под утро она сказала: «Я совершенно ошеломлена. Мои взгляды на мир полностью изменились, я на всё теперь буду смотреть новыми глазами. Моя жизнь пойдёт по-другому, к старым заблуждениям возврата не будет. Но у меня осталась маленькая неясность, один последний вопрос: почему за все эти годы никто не позвонил в полицию?»
Бывали, конечно, и исключения. Известная американская либералка Сьюзен Зонтаг познакомилась и подружилась с Бродским в 1976 году. Его рассказы о жизни в СССР произвели на неё такое впечатление, что в какой-то момент она, выступая перед большой аудиторией своих единомышленников, объявила — вызвав возмущённые протесты зала, — что «советский коммунизм — это фашизм с человеческим лицом».
В Энн-Арборе дружеские отношения у нас легче завязывались с выходцами из Европы — может бьггь, потому, что они больше интересовались тем, что происходит за пределами Соединённых Штатов. Но и с ними часто вскипали споры. Жена одного профессора была девятилетней девочкой вывезена из фашистской Германии в 1938 году, в том последнем поезде, в котором удалось спасти несколько сотен еврейских детей. Тем не менее в застольной беседе в нашей квартирке она уверенно поносила Израиль, утверждая, что это государство было искусственно создано британскими империалистами для защиты своих корыстных интересов на Ближнем Востоке. Стараясь не раскричаться, я напомнил ей, что Великобритания, опасаясь арабских волнений в Палестине, в 1930—1940-е годы устроила настоящую морскую блокаду, чтобы не допустить прибытия новых еврейских иммигрантов в порты Хайфы и Тель-Авива. А оружие и военных советников израильтянам засылал как раз Сталин. К моему удивлению, дама позвонила на следующий день и сказала, что моя речь пристыдила её. «Я ведь просто повторяла то, что говорится в моём кругу. А тут полезла в энциклопедию и увидела, что вы правы».
NB: Люди, ничего не производящие собственными руками, убеждены, что разбогатеть можно только путём грабежа: беззаконного или узаконенного — эксплуатации. Именно поэтому большинство интеллектуалов — марксисты.
Недоверие и опасливость университетских советологов по отношению к новым эмигрантам постепенно охлаждали наши отношения с ними. Гораздо легче нам было находить общий язык с американскими журналистами и дипломатами. В те годы уже выходили отличные книги о России: «Русские» Хедрика Смита, «Россия: власть и народ» Роберта Кайзера, «Россия» Дэвида Шиллера. Прожив несколько лет в Москве, эти авторы с гораздо большим доверием относились к нашим рассказам. Кайзер и его жена Ханна выпустили также великолепный альбом фотографий «Россия: взгляд изнутри», в котором собрали работы русских фотографов, эмигрировавших в 1970-е; Марина написала хвалебную рецензию на это издание для русской прессы.
Книги, статьи, интервью известных диссидентов переводились на многие языки, заполняли эфир, газеты и журналы, были важным участком общего фронта холодной войны. Но в начале 1980-х вошла в моду ещё одна форма получения информации от эмигрантов. Она была скопирована с телевизионных программ, использовавших игровое моделирование политических и военных конфликтов в мире. Социолог Владимир Шляпентох так описал одну из этих программ в своей книге «Открывая Америку»:
«В телестудии имитировалась игра — как будут развиваться события, если правительству станет известно, что некая ведущая газета намерена опубликовать добытые ею секретные сведения, способные нанести ущерб интересам государства на предстоящих переговорах сверхдержав. Роли исполняли: президента — бывший госсекретарь Хейг, министра обороны — бывший министр обороны, судьи — нынешний судья, главный редактор газеты — сегодняшний директор одной из ведущих телекомпаний... Вся спонтанная игра велась вокруг вопроса: есть ли у правительства легальные возможности не допустить публикации и обойти конституционную поправку о свободе слова. Телеигра показала, что шансы эти невелики».