«Фрумкин — автор многих статей и интервью, посвящённых авторской песне... Только из его статьи, которая вошла в состав этой книги, я с запоздалым ужасом узнал, например, что песня, которую мы дружно пели в пионерах — “Мы шли под грохот канонады”, — не что иное, как перевод на русский язык знаменитой фашистской “Песни о Хорсте Весселе”, а не менее популярная у нас песня “Всё выше, и выше, и выше” вошла в обойму самых популярных песен нацистской Германии».
Ко дню рождения Фрумкина Городницкий написал шуточное четверостишие от имени российских бардов:
Имя МИХАЙЛО МИХАЙЛОВА мне впервые довелось услышать в радиопередаче Би-би-си в 1966 году. Сообщалось, что это югославский литературовед русского происхождения (родился в семье белоэмигрантов), который опубликовал книгу «Лето московское», содержавшую критику советского режима, и был за это брошен в тюрьму на семь лет. Вскоре судьба занесла меня в Югославию в составе делегации советских писателей. В одном колледже студенты после выступления стали корить нас за то, что было проделано с Пастернаком. Во мне вдруг взыграл советский патриот (откуда бы ему взяться?!), и я заявил, что по крайней мере его не бросили в тюрьму, как ваши правители только что бросили Михайло Михайлова. Студенты притихли, но самый сварливый правдолюбец не отставал:
— Почему ваше правительство не дало Пастернаку получить Нобелевскую премию? Почему исключили из Союза писателей? Почему...
Я уже устыдился своей реплики и, невзирая на присутствие партийного наблюдателя Гурешидзе, заявил, что за правительство отвечать не могу, но сам считаю, что с Пастернаком поступили жестоко, несправедливо и даже политически недальновидно. Ошеломлённый скандалист застыл с открытым ртом. Потом схватил мою руку и долго молча тряс её.
И вот пятнадцать лет спустя судьба свела нас в Америке. Не было на свете человека меньше похожего на героя и мученика, чем Миша Михайлов. При встрече с ним одно слово безотказно вспыхивало в уме: «мячик». Такой же подвижный, кругленький, весёлый. Жизнелюбие его смело шло на бой с любыми ограничениями доступных нам удовольствий. В том числе и с медицинскими рекомендациями. «Нет, нет, не срезайте с ветчины поджаренную корочку! — взывал он к официанту на нашей серебряной свадьбе. — Это же самое вкусное!» Считал злодеем изобретателя джоггинга (оздоровительного бега) Джона Фикса и почти торжествовал, когда тот умер во время утренней пробежки: «Вот, изобрел мучения для миллионов людей — и поплатился!» Почти при каждой нашей встрече Михайлова сопровождала новая дама.
Дом он смог купить близко к центру Вашингтона только потому, что этот район считался самым опасным и цена была ему по карману. «Да ничего страшного, всё сильно преувеличено. Ну, стреляли ночью на улице иногда, бывало. Подхожу однажды утром к автомобилю, вижу — в капоте дыра от пули. Ох я потом морочил голову приятелям, сочинил историю, как удирал от полиции, — смех!»
Всякие розыгрыши обожал. Однажды приехал к нам, когда традиционный ежегодный пикник авторов и друзей «Эрмитажа» был в разгаре. Перед домом моя мать, сидя в раскладном кресле, наслаждалась вечерней прохладой. Он подошёл к ней и спросил, нет ли в доме йода. После этого показал «окровавленную» ладонь, из которой торчал большой ржавый «гвоздь», сделанный весьма искусно из пластмассы. Мать чуть не упала в обморок.
Полемические баталии в эмигрантской среде сблизили Михайлова с супругами Синявскими, с Копелевым, Эткиндом, Чалидзе. Противники, группировавшиеся вокруг Солженицына и Максимова, окрестили этот лагерь словом, похожим на плевок: плюралисты. Михайлов же обвинял Солженицына в авторитаризме и национализме, написал про него большую статью под названием «Возвращение Великого инквизитора». В результате идейной борьбы произошёл полный разрыв между лагерями, и непокорного плюралиста изгнали из редколлегии журнала «Континент».
Свои любимые идеи, изложенные им в книге «Планетарное сознание», он вкратце сформулировал в интервью, данном журналистке Белле Езерской: «Я думаю, что возникнет религиозное сознание в чистом виде, не связанное ни с христианской, ни с какой другой религией. Я условно называю это сознание планетарным. Этот термин кажется мне наиболее подходящим потому, что через максимум сто лет Земля превратится в одно государство. Поэтому и религиозное сознание может быть только мировым, планетарным».
К моим статьям и трактатам Михайлов всегда относился одобрительно, порой даже восторженно. Но в разговорах мы подсознательно обходили наше глубинное расхождение во взглядах на природу человека. Взгляды — и чувства — Михайлова были сродни взглядам и чувствам Жан Жака Руссо, Льва Толстого, Ганди. «Вот это доверие, что люди свободные не будут делать зло, а только в обстоятельствах, когда они к этому принуждены, — это, по-моему, является основой всякой демократии и всякого плюрализма», — писал он в статье «Мир свободы и плюрализм».
Если человек не имеет в душе своей злых порывов, если он не получает никакого удовольствия от подавления ближнего своего — как вы можете убедить его, что огромная часть человечества устроена иначе? Что есть миллионы людей, которые станут совершать злодейства без всякого принуждения, а с азартом и увлечением, если их не будет удерживать страх перед осуждением и наказанием? Что безудержная свобода, доставшаяся политически незрелому народу, уже тысячи раз оборачивалась кровавым хаосом? Добрый гуманист никогда не сможет разделить такой взгляд, ибо он лишает его главной жизненной устремлённости: спасать человечество. Если человечество изначально несёт в себе бациллу зла, стоит ли его спасать?
Примечательно, что такой же культ гуманизма и демократии позднее будет проповедовать другой героический узник коммунистических тюрем — Натан Щаранский. Не может ли оказаться, что долгие часы, дни, месяцы заключения в одиночной камере только укрепляют добронравную душу в её главном убеждении: «по доброй воле мой ближний не мог бы так поступить со мной»? Хотя, с другой стороны, Достоевский именно на каторге разглядел скрытого зверя, живущего в душе человека.
Идолопоклонство перед демократией всегда было мне чуждо, и с годами я только укреплялся в этом чувстве. Михайлов-мыслитель навсегда остался для меня прежде всего автором сборника афоризмов, рождённых в титовской тюрьме: «Ненаучные мысли».
«Наука и жизнь. Как, плавая по разным океанам, мы не узнаём морских глубин, так и всевозможные науки совершенно ничего не говорят о сущности жизни».
«Внутренний компас. Единственный критерий: чувство счастья или несчастья».
«Сознание бессмертия рождает веру в Бога, а не наоборот».
«Невозможно устать от жизни. Душевная усталость — от отсутствия жизни».
«Церковь редко кается, хотя она более грешна перед Богом, чем люди перед ней».
Перечитывая недавно эту книгу, я наткнулся на запись, которая подошла бы в качестве эпиграфа моему трактату «Стыдная тайна неравенства»: «Равноправие и равенство. Равноправие ведёт как раз к органическому неравенству. Равные права для глупых и умных, одарённых и неодарённых, слабых и сильных как раз и способствуют возникновению величайшего неравенства. Равенство достижимо только путём искоренения всего талантливого, одухотворённого, красивого, всего того, что выше среднего».
NB: Из некролога: «Политические взгляды верховного судьи Уильяма Бреннана можно было бы считать замечательно верными, если бы всё человечество обладало такими же прекрасными душевными качествами, как судья Бреннан».
Нет, недаром два знаменитых затворника, Сэлинджер и Солженицын, выбрали местом своего отшельничества зелёные вермонтские горы. Есть в этих краях какая-то неброская величавость, какое-то несуетное протестантское доверие Создателю всех растущих здесь трав, берёз, мхов, колокольчиков, ромашек. И каждая наша поездка на традиционный июльский симпозиум в летней русской школе Норвичского университета была окрашена предвкушением недолгого отдыха от «жизни мышьей беготни», предчувствием встречи с чем-то талантливо небанальным.