Однако главной сенсацией этого года был альманах «Метрополь», собравший под своей обложкой два десятка московских литераторов, решившихся взбунтоваться против цензурного гнёта. Они предложили этот сборник советским издательствам, конечно, получили отказ (как и мы за пятнадцать лет до этого в Ленинграде со своим сборником «Горожане») и отправили его в тамиздат. Машинописный том вывезли из СССР в дипломатической почте друзья Профферов. Было решено быстро сделать факсимильное издание и одновременно готовить типографский том. В Москве на смельчаков обрушились всевозможные кары, скандал освещался газетами «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост», журналом «Тайм». Покарали и Профферов: впервые отказали в визе для очередной поездки в Россию. Мне довелось делать корректорскую вычитку «Метрополя», так что все пропущенные «очепятки» в русском издании этого сенсационного тома — на моей совести. Правда, двадцать лет спустя альманах был переиздан в России, и уже на четвертой странице я обнаружил имя Юрия Трифонова, напечатанное с «ф» на конце. (Вздох облегчения.)
Параллельно с другими трудами на меня легла малоприятная задача: писать отказы русским авторам. Решение отказать принимал Карл, но я должен был придумывать мотивировки как бы от себя. Думаю, немало литературных врагов я нажил тогда этими письмами. «Кто такой этот Ефимов? — писал Карлу один возмущённый графоман. — Мы с вами уже вели разговор о тираже, об обложке, о гонораре за публикацию моего романа. И вдруг в наши обсуждения вмешивается какой-то никому не известный Ефимов. Как это понимать?» Правда, впоследствии этот же автор обращался к директору издательства «Эрмитаж» Ефимову с почтением, чуть ли не с нежностью.
NB: Автору новой повести о собаке: «Меня не волнуют ни собаки, ни люди, чьи проблемы можно решить миской похлёбки».
В России обладание автомобилем было знаком успеха, богатства, преуспеяния. В американской провинции это оказалось «не роскошью», а абсолютно необходимым условием выживания. На нашей старенькой «веге» мы могли теперь без труда добраться до гастронома, до прачечной, до химчистки, до почты, до аптеки, отвезти Наташу в детский сад, бабушку — в поликлинику, Марину — на уроки английского. Любая поломка автомобиля прерывала нормальное течение жизни.
Чинить в мастерской было слишком дорого. Но добрые соседи соглашались отбуксировать нашу калеку в специальный гараж, где беднота имела возможность исправлять мелкие поломки своими руками, арендуя у владельца нужные инструменты или покупая необходимые запчасти.
Устройство автомобильного двигателя я изучал ещё в студенческие годы, так что мог не раз пользоваться этим замечательным заведением. Помню, в один холодный зимний день я три часа пытался отыскать причину очередного обморока нашего мотора. Ничего не найдя и отчаявшись, я рассеянно вставил ключ в зажигание, повернул и — о чудо! — автомобильчик послушно заурчал, готовый мчаться дальше. Оказалось, в бензобак с неисправной крышкой набралась вода, и ледяная пробка заткнула топливную трубку. В тепле гаража лёд растаял — только и делов! Я тут же купил новую крышку и вернулся домой очень гордый собой.
Весной мы начали осваивать другое американское чудо для бедных — дворовые распродажи. В газете заранее печатались адреса горожан, которые в ближайшую субботу собирались распродавать свой домашний скарб. Мы составляли маршрут, заготавливали какую-то наличность и отправлялись на охоту. Лампы и кастрюли, радиоприёмники и вентиляторы, тазы и тостеры, рюмки и тарелки, стулья и простыни, фены и рамки для фотографий — всё можно было приобрести за гроши. Помню, что тридцатитомную старенькую энциклопедию «Американа» я купил на распродаже за двадцать долларов. Конечно, события и научные открытия последних двадцати лет в неё не попали. Но пять тысячелетий человеческой истории, отражённые на её страницах, вполне устраивали меня для начала.
Покупая новую одежду, состоятельные американцы старую складывают в мешки, бесплатно сдают в магазины «Армии спасения». У Профферов теперь появилась возможность не обременять себя этой заботой: мы, не чинясь, принимали надоевшие им вещи для себя и для друзей-эмигрантов, а также для посылок в Россию. Карл начинал полнеть в последние годы, поэтому его старые пиджаки доставались мне почти не ношенными. Другое дело — обувь. Мой 45-й (по местному — 14-й) размер мне приходилось не без труда отыскивать в магазинах.
Население нашего жилого комплекса было довольно пёстрым по этническому составу, но при этом попадало в одну возрастную группу: семьи двадцати-тридцати-сорокалетних с детьми. Российская — теснотой рождённая — традиция жить со стариками-родителями в Америке была неизвестна, поэтому наша бабушка была исключением. С наступлением тёплых дней она полюбила усаживаться в тени крыльца на раскладном стуле и приветливо заговаривала с соседями и с игравшими во дворе детьми.
— Бабушка, они американцы, они не понимают по-русски, — уговаривала её Марина.
— Ну, простейшие-то слова они должны знать, — спокойно возражала Олимпиада Николаевна.
И была — в какой-то мере — права. Потому что недели через две дети, пробегая мимо неё, уже повторяли — возвращали ей — её призывы:
— Нэ надо! Бабушка, нэ надо!
— Марина, а что, правду говорят, что тут негры есть? — спрашивала она задумчиво.
— Бабушка, ты полчаса смотрела, как Наташа играла рядом с тобой с чёрным мальчиком. Он кто, по-твоему?
— То-то я глядела и думала: то ли еврейчик, то ли кто...
В соседней квартире-таунхаусе размещалась палестинская пара с тремя сыновьями-подростками. Глава семейства, автомеханик Халил, в Америке взял имя Келли. Он был добродушен, приветлив, трудолюбив. Но при этом ронял иногда замечания, от которых нам становилось не по себе.
— Нет, мои сыновья никогда не врут мне, — уверял он нас при разборе каких-то детских проказ. — Почему? Потому что знают: кто соврёт, того я убью.
Жалкие кустики, росшие за нашими сдвинутыми плечом к плечу постройками, всё же доставляли какую-то зелёную отраду глазам поутру. Но Келли — земледелец и потомок кочевников — считал лес уродством и помехой и в один прекрасный день, к великому огорчению Марины, выкорчевал всю растительность, бросавшую тень на заднюю стену его жилья. На опустевшем месте скоро появилась грядка с красными перцами, которыми соседи очень гордились и пытались угощать нас.
Жена Келли плохо говорила по-английски и со вздохом жаловалась Марине на трудную жизнь: «Элала вок» — a lot of work («полно работы»). Но при этом, с трудом подбирая слова, она постоянно возвращалась к теме страданий палестинского народа, угнетаемого израильтянами. Знаем ли мы о них? О наших еврейских корнях она, кажется, не догадывалась. Русские — это хорошо, помогают арабам.
Наташа играла с соседскими детьми, и мы постепенно знакомились с их родителями. Отец девочки Дженни, Кен Шац, воевал во Вьетнаме — мне запомнились его рассказы. В боях он почти не участвовал, служил механиком по ремонту вертолётов. И подружился с напарником, южным вьетнамцем по имени Сай-Вен-Мин, или попросту Сай.
— Мой Сай был простой парень, из крестьян. Дружили мы с ним и работали бок о бок почти год. И вдруг однажды утром появляется он печальный-печальный и говорит: «Пришёл проститься с тобой, Кен, не мог уйти просто так». — «Уйти? Куда? Что случилось?» — «Должен вступить в армию красных». — «Как?! Ты же вьетконговцев так ненавидишь!» — «Ничего не могу поделать. Они вербуют так, что увернуться нельзя». И тут он мне рассказал страшную историю, которые случались там тысячу раз, в каждой южновьетнамской деревне, и о которых наши телевизоры и газеты и радио ничего и никогда нам не сообщали.