— Всхрапнул маленько, был тот грех, — отвечал Ермак.
— А я по поселку побродил, погуторил с молодцами, и ведь, пожалуй, ты намедни правду баял…
— Про что?
— А про то, что обсиделись наши удальцы, как куры на насесте, не сгонишь.
— Ой ли!
— Право слово… Есть из них, индо дрожат, как про поход слышат, а зато много и таких, что другие речи ведут…
— Какие же такие речи?
— А такие, что от добра, дескать, добра не ищут… Живем как у Христа за пазухой, умирать не надо…
— Вот оно что…
— Дела не хвали…
— Ничего… — поднялся во весь рост Ермак Тимофеевич, — как кликну клич, не то заговорят, все пойдут до единого…
— Дай-то бог, только надо это скорее, а то и другие вконец излобочатся.
— Ничего… Не боюсь, повернутся… Сам же говорил, что со мной в чертово пекло пойдут, а не токмо на нечисть поганую.
— Да, но то говорил я на Волге, — со вздохом сказал Иван Кольцо, — ребята были не балованные.
Ему самому было страшно тяжело бездействие, но из любви и дружбы к Ермаку, в сердечную тайну которого он проник чутьем друга, он не говорил ему этого, хотя мысленно обвинял себя в слабости, так как ему для спасения друга надо было действовать решительно.
— На днях пойдем походом, так хоть поблизости… — вдруг заявил Ермак Тимофеевич. — Созывай завтра круг к вечеру.
И действительно, Ермак на другой день утром вынудил у Семена Иоаникиевича согласие снарядить их в поход в ближайшие станицы кочевников. Казаки, как и предсказывал атаман, составили круг, решили идти в поход и пошли все до единого.
Дойдя до ближайшей станицы враждебных чувашей, они многих из них перебили, еще более разогнали, захватили много драгоценной пушнины, самопалов, стрел и вернулись в поселок с знатной, а особенно на первый раз, добычей. Часть мехов Ермак Тимофеевич, по приговору круга, подарил Строгановым, которые отдарили их угощением. Целый день пировали казаки. Поразмяты были у них и ноги, и богатырские плечи.
Возвратившаяся из горницы Семена Иоаникиевича в светлицу Антиповна не застала уже Ксению Яковлевну в рукодельной. Она находилась снова во второй горнице у окна вместе со своей любимой сенной девушкой, чернобровой и чернокудрой Домашей.
Антиповна вошла в горницу, постояла у двери, поглядела на обеих и, повернувшись, пошла из комнаты, ворча себе под нос:
— Авось разговорит ее Домаша, девка шустрая.
Домаша была действительно веселая, разбитная девушка, умевшая угодить Ксении Яковлевне, войти всецело в ее доверие, утешить в горе и развеселить в грусти.