— Нет, не пойду, потому что не могу оставить дом.
— Мы пойдем, если торговля лупинами будет удачна; дедушка сказал.
Потом, подумав немного, добавила:
— Кум Альфио тоже собирается продавать там свои орехи.
Они обе замолчали, думая о празднике в честь усопших, где кум Альфио собирается продавать свои орехи.
— Дядюшка Крочифиссо, со своим видом Пеппинино, засунет себе Осу в карман, — оказала двоюродная сестра Анна.
— Да она только этого и хочет, — выпалила Цуппида. — Осе ничего другого и не надо, только бы ой положил ее себе в карман. Она вечно у него в доме, точно кошка; видишь ли, она все ему таскает вкусные кусочки, а старик не отказывается, тем более, что это ему ничего не стоит. Она откармливает его, как борова, когда его готовят к празднику. Поверьте мне, что Оса хочет очутиться у него в кармане.
Каждая твердила свое про дядюшку Крочифиссо, который вечно хныкал и скорбел, как Христос среди разбойников, а между тем деньги загребал лопатой, и однажды Цуппида, когда старик был болен, видела у него под кроватью большущий сундук.
У Длинной ныло под ложечкой от одной мысли о долге в сорок унций за лупины и она переменила разговор, потому что уши слышат и в темноте, и было слышно, как дядюшка Крочифиссо проходил по площади, совсем рядом, разговаривая с доном Джаммарья, так что Цуппида перестала злословить о нем, чтобы поздороваться.
Дон Сильвестро смеялся и клохтал как курица, и эта манера смеяться раздражала аптекаря, который кстати никогда не отличался терпением и предоставлял его ослам, да еще тем, кто не желал снова делать революцию.
— Ну, да, терпения у вас никогда не было, потому что вы не знали бы, куда его девать! — кричал ему дон Джаммарья, и дон Франко, который был крошечного роста, приходил в бешенство и провожал священника занозистыми словечками, раздававшимися во мраке с одного конца площади до другого. Деревянный Колокол, которого ничем нельзя было пронять, пожимал плечами и повторял, что это его не касается и что он занимается своими делами.
— А Братство Доброй Кончины, в которое никто больше не вносит ни гроша, это не ваше дело!? — говорил ему дон Джаммарья. — Когда нужно раскошелиться, люди превращаются в шайку протестантов, хуже аптекаря, и предоставляют вам управлять кассой Братства, чтобы у вас там могли плясать мыши. Это настоящее свинство!
Дон Франко из своей лавки смеялся им вслед громко и язвительно, стараясь подражать смеху дона Сильвестро, что приводило людей в бешенство. Но аптекарь был таких же убеждений, как и они, это было известно, и дон Джаммарья кричал с площади:
— Вы бы нашли денег, если бы дело касалось школ или фонарей!
Аптекарь замолчал, потому что в окне показалась его жена; а дядюшка Крочифиссо, когда отошел достаточно далеко, уже не боялся, что его услышит дон Сильвестро, секретарь, который клал себе в карман еще и грошевое жалованье учителя низшей школы:
— Меня это не касается, — повторял он, — но в мое время не было ни столько фонарей, ни столько школ; осла не заставляли пить насильно, и жилось лучше.
— В школе-то вы не были, а дела свои обделывать умеете!
— И катехизис свой знаю, — добавил дядюшка Крочифиссо, чтобы не остаться в долгу.
В пылу спора дон Джаммарья сбился с тропинки, по которой пересек бы площадь я с закрытыми глазами, едва не сломал себе шеи и, прости господи, не удержался от крепкого словца:
— Да зажгли бы они по крайней мере свои фонари!
— В наши дни нужно заниматься своими делами, — заключил дядюшка Крочифиссо.
Дон Джаммарья теребил его за рукав куртки, чтобы среди площади, в темноте, посплетничать про того и про другого: про ламповщика, воровавшего масло, про дона Сильвестро, закрывавшего один глаз, и про синдика «Джуфа», позволявшего водить себя за нос. Мастер Чирино, с тех пор как стал коммунальным служащим, исполняет обязанности понамаря, как Иуда, и звонит к службе, когда ему уж совсем нечего делать, и вино для обедни покупает такое, какое пил на кресте распятый Христос, а ото уж просто святотатство!