— С Малаволья я спокоен, потому что они благородные люди и не захотели бы оставить кума Бастьянаццо в лапах у дьявола; хозяин ’Нтони мог собственными глазами убедиться, что в память умершего все сделано, не жалея денег; столько-то стоила обедня, столько-то свечи, столько-то отпевание, — и он высчитывал на толстых пальцах, всунутых в бумажные перчатки, а детишки, раскрыв рот, смотрели на все эти дорого стоящие вещи, находившиеся здесь для папы: гроб, свечи, бумажные цветы; а девчурка, увидав яркое освещение и услышав звуки органа, очень обрадовалась.
Дом у кизилевого дерева был полон народа; а поговорка гласит: «Несчастен дом, когда из-за смерти мужа полон народом он». Каждый прохожий, видевший на пороге малюток Малаволья с грязными лицами и с руками в карманах, качал головой и говорил:
— Бедная кума Маруцца! Начинаются теперь несчастья для ее дома.
По обычаю, друзья нанесли столько всякой всячины: печенья, яиц, вина и других божьих даров, что съесть все это могли бы только люди, у которых спокойно на душе, и наконец пришел кум Альфио Моска с курицей в руках.
— Возьмите это, кумушка Мена, — сказал он. — Я хотел бы быть на месте вашего отца, клянусь вам. По крайней мере, я бы никому не причинил горя и никто не стал бы плакать.
У Мены, прислонившейся к дверям кухни и закрывшей лицо передником, сердце забилось так сильно, точно хотело вырваться из груди, как эта бедная птица у Альфио из рук.
Приданое Святой Агаты уплыло вместе с «Благодатью», и те, что пришли навестить дом у кизилевого дерева, думали, что дядюшка Крочифиссо ловко наложил свою лапу.
Некоторые стояли, прислонившись к стульям, и уходили, так и не раскрыв рта, как настоящие дуралеи; но кто умел связать несколько слов, старался вести какой-то разговор, чтобы разогнать грусть и немножко развлечь этих бедных Малаволья, уже два дня разливавшихся слезами, точно ручьи. Кум Чиполла рассказывал, что цена на анчоусы повысилась на два тари с боченка. Хозяину ’Нтони это может быть интересно, если у него есть еще анчоусы для продажи; он-то себе приберег сотенку боченков. Говорили также и про кума Бастьянаццо, покойника; ведь никто не мог этого ожидать, мужчина он был в расцвете сил, здоровый, как бык, бедняжка.
Пришел и синдик, мастер Кроче Калла, Шелковичный Червь, прозванный еще Джуфа, с секретарем доном Сильвестро, и так задирал нос, что люди говорили, что он принюхивается к ветру, чтобы знать, в которую сторону повернуться, и смотрел то на того, то на другого из говоривших, точно хотел сообразить, в чем дело, и когда видел, что смеется секретарь, тоже смеялся.
Дон Сильвестро, чтобы немножко посмешить всех, свел разговор на пошлины на наследство кума Бастьянаццо и вставил подхваченную им у своего адвоката шуточку, так ему понравившуюся, — когда ему ее хорошенько растолковали, — что он не пропускал случая блеснуть ею в разговоре каждый раз, когда приходил в дом по случаю чьей-либо смерти:
— Вы, по крайней мере, имеете удовольствие быть родственниками Виктора Эммануила, раз вам приходится уделять и ему его часть.
Все хватались от смеха за животы, не даром говорит пословица: «Ни похорон без смеха, ни свадьбы без слез».
Жена аптекаря на эти шутки кривила рожу и сидела, скрестив руки в перчатках на животе и с вытянутым лицом, как принято в таких случаях в городе, так что люди немели при одном взгляде на нее, точно покойник был тут, перед ними, и за ее повадки ее называли Барыня.
Дон Силывестро ходил петушком около женщин и, под предлогом подавать стулья новоприбывшим, был в постоянном движении, чтобы щеголять поскрипывающими лакированными ботинками.
— Всех бы их нужно было сжечь, этих налоговых, — ворчала кума Цуппида, желтая, как будто она насквозь пропиталась лимонами, и говорила это прямо в лицо дону Сильвестро, точно налоговым был он. — Она отлично знала, чего хотели некоторые хвастуны, у которых под лакированными сапогами не было носков. Они старались влезть к людям в дом, чтобы съесть и приданое и дочь: «красавица, не тебя хочу, хочу твоих денег». Поэтому она и оставила дома свою дочь Барбару. — Не нравятся мне эти личности!
— Кому вы это рассказываете? — воскликнул хозяин Чиполла, — с меня они заживо кожу сдирают, точно со святого Варфоломея.
— Боже милостивый! — воскликнул мастер Тури Цуппидо, грозя кулаком, похожим на железную лопатку, орудие его ремесла. — Плохо они кончат, плохо кончат, эти итальянцы.
— Молчите вы! — прикрикнула на него кума Венера, — ничего вы не понимаете.
— Говорю, что и ты сказала, что они с нас снимают последнюю рубашку! — бормотал себе под нос Тури.
Тогда Пьедипапера, чтобы прервать разговор, тихо сказал куму Чиполла:
— Вам бы нужно было взять себе в жены куму Барбару, чтобы утешиться; тогда и мамаша и дочка не отдавали бы больше душу дьяволу.
— Настоящее свинство! — восклицала донна Розолина, сестра священника, красная, как индейский петух, и обмахивавшаяся носовым платком; она возмущалась Гарибальди, установившим пошлины, — и жить-то нынче стало невозможно, и никто уж больше не женится.