Узкая дорога через лес в ясную лунную ночь казалась глубоким ущельем. Одна сторона — в тени, другая — освещена.
Сейчас ехали уже не спеша. Изредка пофыркивала лошадь, поскрипывали колеса. Ничего больше не было слышно…
Все неотвязно думали об одном и том же: жив или?.. Но заговорить об этом никто не решался. Будто словами могли навлечь на Ленина то, чего не должно быть, что совершенно невозможно.
Поскрипывали колеса, бесконечно тянулась дорога… Все стлалась и стлалась то твердым глиноземом, то ровным, мягким слоем пыли, то сетью корневищ сосен, переползшей с одного края дороги на другой, то вдруг подкладывала под колеса комья глины, то бросала в неглубокие колдобины, сейчас, к счастью, совершенно сухие, то опять стлалась твердым глиноземом, слоем пыли.
Ехали трое молчащих людей. Ехали долго. И невмоготу стало это молчание, скованность, напряжение.
Василий вдруг соскочил с телеги, зашагал к полянке. Петр и Алена переглянулись, последовали за ним.
Широко шагавший Василий поднял голову, глубоко вздохнул, словно до этого ему не хватало воздуха и простора. Над ним взметнулось небо с крупными осенними звездами, темный лес с высокой сосной. Тишина.
Заметив поваленное дерево, Василий сел на него. Остановив лошадь, подсели к нему Петр и Алена.
— Начнется теперь, — озабоченно сказал Василий и тяжело вздохнул. — Начнется.
Алене хотелось плакать. Хорошо, что можно было отвернуться от мужиков и вытереть непрошеную слезу: как ни сдерживала себя, — пробилась.
Посидели вот так молча, думая об одном, и снова в путь.
На повороте, давно славившемся печальными событиями, — ограблениями и убийствами, о которых долгими зимними вечерами бабушки рассказывали внукам, по мере приближения телеги постепенно вырисовывалась фигура человека. Стоял ждал.
Василий схватился за револьвер. Алена невольно подалась к Петру, но сейчас же отпрянула, не желая, чтобы Василий заметил ее слабость. Она даже украдкой взглянула на него, не заметил ли, но председатель волисполкома был озабочен другим.
— Будьте осторожны, — тихо проговорил он.
Когда подвода приблизилась к человеку, тот небрежно спросил:
— Огонька не найдется, люди? — И протянул руку с козьей ножкой.
Петр соскочил с остановившейся телеги и достал из кармана кисет, где хранились кресало и трут. Стал высекать искру. Нелегкое это дело вообще сейчас оказалось особенно трудным: Петр немного волновался, и удары кресала о кремень не были точными. Искры вспыхивали слабенькие, а когда удавалось высечь яркую — она не попадала на трут.
— Так… Так… — заметил человек. — Так… Так…
Он еще подождал, словно для того, чтобы обратить внимание всех на состояние Петра, а потом сказал:
— Дай-ка мне!
Незнакомец решительно взял трут и кресало и с первого же удара ловко высек искру. Закурил. Теперь можно было разглядеть его круглое лицо, нагловатую усмешку.
— Значит, к заре новой жизни идете? — как бы заинтересованно спросил человек. — Бедноту сплачиваете?