Подожженный изнутри, дом горел долго и с достоинством. Сколько дерева уже пожрало жадное, порхавшее с бревна на бревно пламя, а ни потолки, ни стропила не рушились. В реве пожара все время слышался сухой, отрывистый треск.
— Патроны! — злобно сказал крестьянин, наспех напяливший на себя рваный полушубок.
— Ага! — подхватил рябой в солдатской шинели. — Припасли где-нибудь на чердаке против нашего брата! А вот использовать не удалось. Гады!
— Не достанет сюда? — испуганно осведомилась молодка рядом с рябым.
— Кто знает… Саданет какой-нибудь ящичек пуда в два, а потом разбирайся…
— Бабы, отойдите! — закричала молодка. — Патроны рвутся!
Федор Васильевич Покровский, безотрывно смотревший на пламя, которое завораживало взгляд, нехотя повернул голову:
— Никаких там патронов нет. Дом из дубовых бревен. Бревна сухие — вот и трещат.
Рябой недобро покосился на Федора Васильевича, в летнем пальто и очках, спросил:
— А ты откуда знаешь?
— Кто-нибудь же должен знать.
Рябой что-то пробурчал и спросил соседа:
— Это кто ж такой?
Ответил сам Федор Васильевич:
— Если вам угодно, я специалист по энергетике, — и поклонился с подчеркнутой учтивостью. — Из Москвы.
— Это все за нашим хлебом?
— За вашим, за вашим… — подтвердил Федор Васильевич, с печалью глядя на охваченный огнем дом.
Он все еще стоял. Ветра не было, и гудевшее пламя по-прежнему взметывалось столбом вверх.
Федор Васильевич поклонился не желавшему сдаваться дому, как живому существу, и пошел. Ослепленный огнем, он первые минуты ничего не видел, неуверенно шагал, помня только, что в этой стороне ворота, а за ними дорога.
Он знал, что усадьбы горели в пятом году, в семнадцатом, восемнадцатом; с ними горели художественные и культурные ценности, без которых России уже не бывать прежней Россией.
Оказывается, усадьбы горят и в двадцатом, реже будут гореть и дальше, и, наверное, до тех пор, пока на земле не останется ничего от старого.
На мосту Федор Васильевич остановился и посмотрел назад. Небо над парком было багрово-красным, искры летели высоко вверх и гасли.