Напрасно рябой гармонист с выражением крайнего нетерпения смотрел на него: «Сейчас играть? Сейчас?» — Василий не замечал его вопросительных взглядов.
Вдруг, теперь уже не связанный никакими условностями церемонии, Василий свободно вздохнул, улыбнулся и сказал от всего сердца:
— Как я вам, други мои, завидую и счастья хочу! Если бы кто-нибудь только знал!
Он обнял Петра, потом Алену. Наконец заметил отчаянные усилия гармониста и кивнул ему. Тот с воодушевлением заиграл «Интернационал». Запел один голос, второй…
Но не прошло и полминуты, как с улицы донесся приглушенный крик:
— Ленина убили! Батюшки!..
Василий огляделся: не ослышался ли? Но и на лицах других испуг и смятение… И вокруг люди молча спрашивали друг друга: что это?..
Прихрамывая, Василий побежал к выходу.
У крыльца, уже окруженный плотной толпой, неказистый мужичонка испуганно продолжал:
— Вот только что свояк проезжал и рассказывал… В городе свояк был… Сам слышал…
Василий подошел к мужичонке, яростно схватил за воротник:
— Ты что мелешь? Ты понимаешь, что говоришь?
Сразу опустел волостной Совет. На полу валялась брошенная впопыхах фата. Валялась опрокинутая табуретка.
В деревне не было телеграфа. Нужно добраться до ближайшей почты в селе, и вот, подавленные страшной вестью, трое спасовцев на телеге мчали по лесной дороге.
Василий суров и непреклонен. Лицо неподвижно. Он решил для себя, что не может этого быть! Не может! Однако и его точил червь сомнения. «А вдруг?..»
Петр грустен и задумчив. Он ничего не пытался скрыть: ни выражения безмерного горя, ни надежды, что, быть может, не все так страшно, и все чувства эти явственно отражались на его лице.
Часа через полтора, чуть не загнав Мальчика, спасовцы добрались до села. То, что они увидели, не предвещало добра…
Небольшая комната собственно почты, отделенная от жилых стеной с высокой белой дверью, была полна всполошенного народа.
Народ разношерстный: крестьяне, учитель с аккуратно повязанным галстуком, вездесущие ребятишки, сам батюшка. Стоял здесь и немолодой небритый мужик в сапогах, развязно посматривавший то на одного, то на другого. Но никому не было дела до этого мужика.
В напряженной тишине слышалось дыхание, глухое потрескивание самосада в огромных цигарках, детские шажки за стеной, в жилой комнате.
Все смотрели на аппарат и телеграфиста Ивана Тимофеевича, сидевшего за ним. Аппарат был внушительный, надежный. На солидной дубовой подставке — множество деталей из натертой до блеска меди. Вольтметр с застывшей черной стрелкой. Неподвижная катушка с узкой лентой бумаги.
Аппарат молчал. Все ждали.