— Много прошло дней, все вышли сроки. А князь вестника не шлёт. Или послать некого? Или нечего сказать?
— А в Глумове что слышно?
— Что Глумов? В Глумове говорят: «Сперва Веселинов знает, потом мы». Ждут в Глумове.
— Вернутся по весне. Так думаем.
— Вернутся. Такая силища! Скажи, что чернь?
— Чернь молчит, глядит на ворота. Дев не согнать со стен, ждут. Опять вперёд градчих увидят. А градчие-то на остоях — под облаками стоят.
Ждали кольчужников, ждали нарочитых. Тревожно и тихо было в граде. И в риксовом градце — также. Ждали, что раскроются створы ворот и войдут усталые дружины; ждали всех, хотя знали, что придут не все, к кому-то не вернутся. Знали, с полеванья дары принесут. Золото и ткани, сёдла, сбруи. Приведут коней и челядинов, как всегда приводили. Славно!.. А кому-то вернут кольчугу и щит и посеченный шлем отдадут. Для сыновей! И смолчат. И тогда будет плач, и будет тризна. Явятся скорбные поминальщики, сядут на лавы и скажут: «Мы плачем и скорбим вместе с тобой, жена, и с чадами твоими. Мы плакали возле костра и славили твоего мужа. Теперь испеки поминальный хлеб. Мы голодны. И голоден Он! Так поделимся печалью».
А недобрые языки, в большинстве — прежние вдовы, вдовы-завистницы, начали многие несчастья предрекать, душу жёнам тревожить:
— Что-то неясыть по ночам расплакалась. Слышали? А такое всегда предвещает женский плач но смерти ближнего. Уж мы-то лучше всех знаем, перестрадали. Плачет неясыть — быть беде! Всегда с людским перекликается стенание птичье.
Теперь не спали по ночам, прислушивались. Ждали: заплачет-застонет неясыть и раскроется дверь, впустит беду, которую, может, не сразу заметишь. А приглядишься, то увидишь вдруг да застонеть-заплачешь: стоят у порога, молчат и, пряча глаза, протягивают тебе кольчугу, щит и посеченный шлем. Для подрастающих сыновей!
— Жди поминальщиков! Жди! — слышались угрозы прежних вдовиц, которым спокойно теперь было, не плакалось, не ждалось. Перестрадали, прошло время их горестей!
— Да, брат, не тот теперь зверь, не тот в нём и сок. Отощал под весну зверь.
— И косач, и перепел. Худо! Не то! Не будет навару.
— А белка, смотри! А куница! Линька. Мех-то каков? Выбросить только. На боках вытерт, под лапками свалялся.
— А ель всегда зелена...
Чернь Верига с Сампсой сняли силки, сняли ловушки.
— Пусто дело, — сказал Верига. — Только зверя мучить...
— Да. А вот ель всегда зелена.
— Вот заладил! Что ель? Ею не будешь ни сыт, ни одет.
Возвращались в Веселинов. Говорил Сампса Вериге:
— Зелёный — добрый. От лета до лета ель добра. Ель для нас стены и кровли возводит. Лечьцы через неё дают недужным исцеление. Сделай кантеле из ели — зазвучит, живым словом скажет о добре. И человек таким быть должен. И должен постоянство её перенимать и её щедрость. Моему предку говорила ель слова: «Одарил другого и забудь о том, но если тебя одарили, всегда помни!».
Верига прятал улыбку в усах: