— Тогда постарайся в следующий раз оставить их дома.
— Да, мэм.
— Кроме того, по окончании школы я бы посоветовала тебе поступить на факультет живописи, — продолжала Сэнди. Грег посмотрел ей прямо в глаза. — У тебя явно талант. Настоящий талант. Его следует развивать.
— У нас все в роду фермеры, миссис Кросби, — ответил Грег, покраснев от удовольствия, но тут же отмахнувшись от комплимента. — Не думаю, что моему отцу понравится, если я буду зарабатывать себе на жизнь, рисуя карикатуры.
— И все же об этом все равно стоит подумать…
— Мы как-то не привыкли думать, — с усмешкой произнес Грег и направился к выходу.
— Грег?
Он снова остановился, развернувшись на каблуках своих изношенных ковбойских ботинок.
— Будь с Далилой помягче, хорошо?
Красивое лицо Грега вновь расплылось в лукавой ухмылке. Дверь класса открылась, и Грег Уотт исчез в ярких утренних лучах.
Шериф Джон Вебер сидел за массивным дубовым столом в своем кабинете, откинувшись на спинку неудобного темно-зеленого кожаного кресла. Кресло было неудобным по двум причинам. Во-первых, этот изящный итальянский дизайн, выбранный его женой Полин, оказался совершенно несовместим с его массивной американской комплекцией. (В нем было шесть футов пять дюймов росту и почти центнер весу, и хотя он и хвастался когда-то, что весь его вес сплошная мышечная масса, но это было лет десять назад.) Во-вторых, несмотря на превосходные новые кондиционеры, установленные в этом ветхом здании, и почти ледяной холод, зеленая кожа кресла умудрялась каким-то образом прилипать к спине. Стоило ему пошевелиться, и она отклеивалась от рубашки, как пластырь, оставляя морщины на выстиранном бежевом хлопке. Поэтому вид у Джона был всегда не совсем опрятный. Жена ворчала, что это дает повод думать, будто она забыла, как обращаться с утюгом. «Люди, наверное, думают, что я целыми днями валяюсь в постели, пью кофе и смотрю телевизор», — пожаловалась она как-то. Это прозвучало бы смешно, не будь эти слова зловеще близки к истине. Потому что Джон Вебер мог с полной уверенностью сказать, что все шестнадцать лет их брака его жена только тем и занималась, что валялась в постели, пила кофе и смотрела телевизор.
Глядя в широкое окно слева от себя, Джон гадал, как бы ему подольше задержаться на работе. Почти все остальные уже ушли, потому что с наступлением темноты в Торрансе никогда ничего не происходило, разве что случалась автомобильная авария или драка. Сейчас уже почти шесть, и если он застрянет здесь на час-другой, то, весьма вероятно, будет вознагражден за свои дневные мучения великолепным закатом. А Джон любил смотреть на закат. И не только потому, что у него щемило сердце от болезненной красоты оранжево-розово-желтой бриллиантовой россыпи на бирюзовом небе, но и потому, что ему нравилась та четкость, с которой осуществлялся этот процесс. Сорокапятилетний Джон Вебер, последние двадцать лет разгребавший чье-то дерьмо, глубоко ценил опрятность, точность и аккуратность.
Хотя, конечно, если он задержится здесь дотемна, то потом ему снова придется выслушивать нескончаемые тирады Полин о том, что его никогда не бывает дома и что он вечно торчит на работе. Неужели ему не хочется побыть с ней? Неужели не хочется пообщаться с родной дочерью?
На первый вопрос он с легкостью бы ответил «нет». На второй он бы ответил то же самое, хотя уже не с такой уверенностью. Как ни мучительно было Джону Веберу это признавать, но он не особенно сильно любил свою жену и их единственное дитя. Но если еще можно допустить неприязнь к женщине, на которой ты женился лишь потому, что был слишком пьян и беспечен, чтобы подумать, к каким последствиям может привести спонтанный секс, то неприязнь к собственной плоти и крови — совсем другое дело. Их дочери Эмбер, названной так по цвету вина, которое они пили в ночь ее зачатия, было уже шестнадцать лет, ростом она вымахала почти до шести футов. Эмбер могла бы производить довольно внушительное впечатление, не будь она до ужаса тощей, причем тощей до такой степени, что кости выпирали буквально отовсюду. Было просто страшно смотреть на этот ходячий скелет. Поэтому Джон и старался по возможности видеть ее реже. Не так давно она с плачем выбежала из комнаты, поймав выражение брезгливого ужаса в его глазах. Прошло уже несколько месяцев, а он до сих пор не мог избавиться от чувства вины.
Это вообще целиком и полностью его вина.
Он тогда поругался с Полин из-за того, что она забыла позвонить сантехнику насчет протекшего крана в ванной, и Джон полночи ворочался из-за этой треклятой капели. Полин пообещала, что утром непременно вызовет мастера, и, разумеется, не сделала этого, что повлекло за собой еще одну ночь чудовищной китайской пытки. В результате на следующее утро, вместо того чтобы идти на работу, ему пришлось звонить сантехнику самому. Естественно, он разозлился еще больше и злится до сих пор, хотя уже прошло восемь месяцев! А когда Джон зашел на кухню и увидел, как Эмбер с аппетитом уминает остатки персикового пирога, который он сам хотел доесть, он взял да и сдуру брякнул, что, если она не поостережется, то превратится в дочь Кэрри Фрэнклин. Господи, уж чья бы корова мычала! После этих слов пирог незамедлительно полетел в мусорное ведро, а Эмбер стала с чудовищной скоростью сбрасывать фунты. Сейчас она весила фунтов 125, не больше. 125 фунтов при ее росте в шесть футов! И все это его вина. Ну и папаша! И как у него язык не отсох! Да, он ужасный муж и еще более ужасный отец. И как ему возвращаться домой, когда, стоит ему переступить порог их запущенного бунгало, как он немедленно вспоминает про все свои грехи?
Он пытался поговорить с Полин по поводу дочери, но она только отмахивалась. «Pas de problème», — фыркала она в своей раздражающей манере бросаться французскими фразами. Сегодня модно быть худыми. И она перечисляла каких-то актрис, о которых он отродясь не слыхал, потом показывала обложки модных журналов, разбросанных по постели, как заплаты на одеяле. На всех были изображены какие-то безжизненного вида молодые женщины с чудовищно огромными головами непропорциональными их телам, скорее походившим на вешалки. Куда подевались нормальные груди и задницы? — удивлялся он.
Хотя, разумеется, если вам нужны груди и задницы — то Кэрри Фрэнклин всегда к вашим услугам.
Джон встряхнул головой, стараясь отогнать видение пышнотелой женщины, страстно извивающейся в его объятиях, и звук своего имени, слетевшего с этих непристойно сочных губ. Их роман, встрявший между ее браком номер два и номер три, продлился всего несколько месяцев и ненадолго воскрес после ухода номера третьего. Это было после пластики век, но до последнего увеличения груди, и уж точно до того, как объявился этот Ян Кросби. Интересно, думал Джон, каковы шансы на повторное бурное воссоединение после того, как милейший доктор опомнится и вернется к жене? А каково это — жить с силиконом в груди и с каллогеном в губах? Интересно, зачем женщины вообще подвергают себя этим пыткам, откуда берется это ненасытное желание походить на ходячую карикатуру?
«Вешалки и карикатуры», — размышлял Джон, и в этот момент раздался телефонный звонок. Он потянулся через стол и поднял трубку.
— Вебер, — произнес он вместо «алло».
— Отлично, — послышался голос жены. — Значит, ты все еще на работе.