По небу одиноко плыла большая белая луна. В Сванетии луна очень большая и очень белая, потому что здесь высокие горы, и кажется: до луны можно достать рукой.
Выше тёмных горных вершин, под луною, стоял, переливался, играл светлыми тенями ледник. Внизу шумела, резвилась дочь этого ледника — Ингури. И он гляделся в светлые воды её и видел, как в зеркале, сверкающее белизной лицо своё. А Ингури мчится, клокочет, ворочает камни, бьёт волнами в подножия гор. Но они тихо смотрят на неё и не сердятся на свою дочь.
Большое терпение у гор!
Было уже за полночь, когда я перевернулся на другой бок, закрыл глаза и собрался заснуть. Но сон отчего-то не шёл. Такое бывает в Сванетии. Здесь не чувствуешь усталости. Я полежал, полежал и опять поднял голову, заглянул в окно. Луна поднялась ещё выше, и горы отдалились, сделались более недоступными и затаёнными, а вершины их сияли ещё ярче, и река Ингури шумела и рокотала ещё яростней, громче.
Но к шуму реки постепенно привыкаешь и тогда чувствуешь многовековую, таинственную тишину гор.
Чувствуешь дыхание ущелий, движение ледников. Чувствуешь даже рождение потоков. И тихое рождение дум своих чувствуешь…
И вдруг тишину гор вспугнул голос коня. Ржал конь. Голос его вонзился в мягкую тишину ночи, как кинжал.
Я не поднял голову. В селении много коней. Да и сам я три дня ехал на коне и, может быть, сквозь дремоту подумал, что это ржёт мой конь.
Но вот ржание повторилось. Казалось, голос коня доносился с самых гор, из потоков Ингури, со светлого ледника, призывный, тревожный, зовущий.
И я понял, что это не в конюшне и не на лугу ржёт конь.
Сделалось ещё тише. Всё примолкло, казалось, даже Ингури прижала к груди своей камни, чтобы они не рокотали и не гремели.
Конь кого-то звал. Там, где расстилались альпийские луга и росли низкие кустарники, в той стороне, где неподвижно темнела крепость царицы Тамары, раздавался голос коня. Крепость была так далеко, что голоса моего коня, коней из селения не долетели бы оттуда.
Кричал и звал кого-то другой конь. У него был громкий, дикий голос.
«Конь с золотым седлом! — вспомнил я рассказы мальчиков. — Может быть, это он?»
В горах, в ночи, призывно и тревожно ржал конь…
тром я проснулся поздно и никому ничего не сказал. «Мне, наверное, приснился сон?» — думал я. День был солнечный, яркий. Над горами и альпийскими лугами трепетало солнечное марево, и ничто-ничто не напоминало о таинственной ночи, о коне с золотым седлом. «Ну, конечно же, приснилось!» — решил я.
Наш хозяин точил косу бруском, ждал, когда мы проснёмся, чтобы вместе с нами позавтракать и идти на колхозный покос.
Я позавтракал и сказал, что тоже умею косить.
— Я хорошо косить не умею, но копнить могу, — сказал Абесалом.
— А я научусь и косить, и копнить, — весело заявил Гиги.
Бачо ничего не сказал, но тоже засобирался на покос — граблями перевёртывать скошенное сено.
Хозяин замахал руками: