Я послушно села, подождала, пока за отцом закроется дверь, и снова вскочила на ноги.
— Подслушивать будешь, — не спросил, а констатировал поручик.
— Буду, — не стала врать я.
И, схватив его за руку, поволокла в конец коридора.
— Я-то там зачем? — вяло возмутил Ян, впрочем, не оказывая физического сопротивления.
— Начальство любит ловушки для любопытных. Я их не замечу, а ты проявишь.
— Ну конечно, я ж великий проявитель.
— Тс-с, — цыкнула я и подтолкнула его к двери.
Скорчив скептическую гримасу, поручик скрестил руки на груди и замер недовольным памятником самому себе.
— Долго стоять? — спросил шепотом.
— Думаю, уже можно.
Странно, но ловушек не было. Ни одной. Даже банальная звуковая защита не проявилась. Неужели дело все-таки не в Яне? Или Ковальчук окончательно зазнался и решил, будто его все настолько боятся, что и так не сунутся?
Сомневалась я ровно пять секунд. Затем глубоко вдохнула, зажмурилась и осторожно прижалась ухом к двери.
Меня не шибануло током, не оглушило и даже не отбросило на несколько метров.
Наоборот — я услышала голоса. Громкие, отчетливые.
Вот только говорили отнюдь не отец с Ковальчуком, а охотники — трое, если не ошибаюсь: мой любимый Рогожин, вездесущий Махов и так и не избавившийся от акцента Антадзе.
Даже не пытаясь вникнуть в суть разговора, я отпрянула, хмуро огляделась и вновь припала к стыку между косяком и створкой.
— Что такое? — зашипел рядом Ян.
Кажется, кое-кому тоже не чуждо любопытство.
— Тихо.
Охотники общались на повышенных тонах. Махов явно злился, Рогожин поддакивал, а Антадзе пытался всех успокоить.
— …на руку, — убеждал он.