— Ты понимаешь, какой ты счастливчик? — спрашивает он. — Ты как никто другой знаешь, скольким людям, пережившим пожар, намного хуже, чем тебе. Как много людей потеряли все. Все! Их жизни никогда не будут прежними. Твоя же, всего лишь изменилась.
— Изменилась? — повторяю я в ярости.
Как он смеет приуменьшать, насколько изменилась моя жизнь.
Что я потерял.
— Пошел ты, Льюис! — рычу я. — Ты понятия не имеешь.
— Нет, это ты понятия не имеешь. Ты забыл, что я видел. Шрамы, которые приходилось лицезреть. Мой следующий клиент, — он кивает в сторону приемной, — это десятилетний мальчик, у которого ожоги занимают примерно сорок процентов его тела. Десятилетний и сорок процентов! — повторяет он. — И он даже близко так не жалеет себя, как ты. Он все еще улыбается, и он милый! Его жизнь едва началась и в ближайшем обозримом будущем будет сосредоточена на хирургических отделениях и пересадках кожи, вместо бейсбола и игр в лагере, но он приходит сюда, неделю за неделей, счастливый.
Я сглатываю, смущенный от того, как на меня повлияли его слова. Услышать о том, как десятилетний парнишка справляется с этим лучше, чем я, только усиливает мой нынешний комплекс неполноценности.
Мы жертвы пожаров, нам всегда сочувствуют. Как, черт возьми, и должны. Но ребенок? Должно быть, Бог чертовски беспощаден. Ни одному ребенку не следует иметь с этим дело.
— Внешность — не главное, Адам, — говорит Льюис, отступая на несколько шагов. — Увидимся на следующей неделе.
Прежде чем я успеваю ответить, он выходит из тренажерного зала, оставляя меня одного.
— Внешность — это все, Льюис, — говорю я самому себе, потому что зал сейчас пуст.
Я собираю все свои вещи — полотенце, бутылку для воды, ключи и бумажник — и направляюсь в раздевалку. Брызгаю на лицо немного холодной воды, осматриваю в отражении зеркала свои шрамы и пальцами мягко касаюсь их. Я ощущаю каждую неровность и надеюсь, что моя уже исцелившаяся кожа больше не вскроется и не начнет кровоточить. Это случалось раньше, и занимало слишком много времени, чтобы раны опять затянулись. Искалеченная кожа отказывается работать с тобой заодно. Только против. Я смотрю вверх, на ту часть лица, где каким-то чудом большинство моих шрамов маленькие и едва видные. Но начиная от левого уха и ниже к шее, там уже другая история. Плечо и бок… тем более. Вместо того, чтобы здесь принять душ, я решаю отправиться прямо домой. Мне никогда особо не нравилось находиться здесь, но сегодня больше, чем в другие дни, я ощущаю потребность убраться отсюда. И побыстрее.
Когда я выхожу из раздевалки, замечаю Льюиса, который дает пять парнишке.
— Гас, дружище, — говорит он с улыбкой. — Готов надрать кому-нибудь попу?
— Ты можешь сказать слово «задница», Льюис, — отвечает парнишка. — Я почти подросток.
— Я думал, что тебе, десятилетнему, до этого еще три года, — говорит Льюис, ухмыляясь.
— Три коротких года.
Льюис наклоняется, чтобы быть на одном уровне с парнишкой.
— Но если я такое скажу, боюсь, твоя мама тогда надерет мою… — Льюис оглядывает комнату, — задницу.
Гас смеется так сильно, что его плечи трясутся.
— Она только что высадила меня. Она встречается с моим доктором…
Их голоса становятся тише, когда они отходят, направляясь в тренажерный зал, где я больше не могу услышать продолжение его рассказа. Но я все еще могу их прекрасно видеть, его — идеального Гаса. Каким бы ни было расстояние, оно не оставляет ничего незамеченным, не важно, как бы сильно я ни желал обратного. И все же, я так и не могу отвести взгляда.