«Товарищ курсант Кондырев!»
«Я!»
«Передайте командиру дивизиона, что я объявляю вам десять суток ареста за нарушение формы одежды!»
Блин, да сколько ж можно, в самом-то деле!
«Снимите перчатки!»
Вся толпа пошла в едином порыве рвать с рук перчатки, а я стою, созерцаю, как распадаются в пыль под залпами линкора остатки моих равелинов. Так обидно, что едва не плачу.
«Идите в батарею, курсант Кондырев, — продолжает грохотать генерал. — Готовьтесь на гауптвахту. Разрешаю на разводе не присутствовать.»
Откалываюсь от толпы, бреду неторопливо — а куда мне теперь торопиться? — прямиком в казарму и ощущаю, что огонёк тот, в котором нужда была, уже очень даже есть, и — мало того — поднесен к фитилю. И бежит он себе по фитилю, хорошо так бежит, резво, скоро на месте будет. А там — только успевай уши ладошками затыкать и падать мордой в зимнюю грязь. Ногами к взрыву, как учили.
Прихожу в батарею. Там — пусто. Кроме старшины, каптёрщика и наряда больше никого нет.
Старшина, как меня завидел, сразу в третью позицию стал:
«Ты чего это не на построении, Кондырев?»
А и действительно, чего это я не на построении? «Да понимаешь, старшина, — говорю, — комдив приказал тебе меня в увольнение отпустить.»
Так никто никогда не врал. Больно уж чревато. И старшина, приняв мою «циничную выходку (как это позже будет названо)» за чистую монету, без разговоров выписывает мне увольнительный билет. Я тут же спокойненько переодеваюсь в парадку и направляюсь к выходу.
Но старшина всё же обеспокоен. Он не понимает, в связи с каким таким веским поводом меня так срочно в увольнение отпускают, даже не дождавшись окончания развода?
«Что, старики приехали, Кондырев?»
Да ведь и приезд родителей — это ещё не повод. И я отвечаю:
«Да нет, не старики. Мне к Вите надо сходить.» А вот это уже был повод! Самый веский из веских. И старшина это отлично знал. Поэтому я беспрепятственно покинул расположение, показал на КПП увольнительный билет и спокойно вышел в город.
Но идти мне было некуда. Некуда, кроме… И я направился к Маринке.
Мне было плохо, и тоскливо, и безысходно. И ещё — я был ужасно зол. И шёл к Маринке, и пытался разобраться во всех тех завалах, которые наворотила во мне вражеская корабельная артиллерия.
И всё мне тогда казалось по-детски простым. Ведь что по большому счёту получается? Присяга воинская мне до одного места, плевал я на неё, на присягу. Какая может быть присяга, если такой срани её давал?.. Я сам сюда приехал? Без призыва, без военкомата, без принуждения? Сам и уеду. Убил четыре года неизвестно на что — чёрт с ним, мои проблемы. В армию придётся идти? Пойду! Когда призовут. Но сам здесь не останусь ни на секунду. Потому что я, наконец, воочию увидел и понял стержень этой системы. Стержень — в том, чтобы за четыре года сделать из человека полного и окончательного Джафара. От фуражки до сапог. Четыре года я наблюдал за процессом и знаю: никто не отвертелся. Либо ушли, уволились, сели, либо сломались. Третьего не дано.
И те, кто остался, кто «обджафарился», намертво впитали в себя главные принципы уставщины, впитали и свято уверовали в них. А принципы эти были совсем простые и абсолютно конкретные:
— изжить в себе всё человеческое;