Я не обращаю на нее внимания и отворачиваюсь от постоянно загорающегося сигнала радионяни и ее жалобного тона.
— Джош, я знаю, что ты не спишь, — почти шепчет моя мать, осторожно переступая через порог комнаты. Она не хочет заходить сюда. Не хочет видеть, что я лежу на тех же самых нестиранных простынях, на которых нашел свою жену холодной, безжизненной и неподвижной. Моя мать не хочет мириться с тем, что если бы я мог, то испустил бы последний вздох на этих простынях.
Сегодня.
Я был бы счастлив испустить этот последний вздох сегодня.
— Он зовет тебя, Джош.
Я его не слышу.
— Ты нужен ему.
Ему нужна она. Мне нужна она.
— Она бы этого не хотела, Джош, — вымученно выдает мама сквозь едва сдерживаемые рыдания.
Она добивается моей реакции, но не такой, какой ожидала, или, если бы мой разум был как у адекватного. Не такой, какой она заслуживает.
— Она? Она? — почти ору я, подскакивая на матрасе, и заставляя мою мать отпрянуть в шоке.
— У нее есть гребаное имя, мама. Лора. Лора. Я хочу услышать, как ты произносишь его. Л-О-Р-А.
Встаю и подхожу к ней, впившись взглядом в лицо женщины, которая меня родила, дала мне жизнь и всегда беззаветно меня любила. Я не обращаю внимания на боль, отражающуюся на ее знакомом любящем лице морщинками чистого горя, и продолжаю использовать ее как грушу для битья.
— Почему ты не можешь произнести ее имя, мама? Потому что ее здесь нет? Ты думаешь, я этого не знаю? Ты думаешь, я не знаю, чего хочет моя жена?
Моя мать встает рядом с туалетным столиком и, пятясь назад, натыкается на маленький мягкий пуфик, ее выразительные глаза, так похожие на мои, широко открыты. В них стоят слезы, а переполняющее их опустошение пронизано изрядной долей страха.
— Не смей приходить сюда и говорить мне, чего хочет моя жена. Ты слышишь меня? Понимаешь, что я тебе говорю?
Я знаю, что пугаю ее, но мне все равно.
Мне хочется, чтобы она ушла из этой комнаты. Хочется, чтобы ее слова не достигали пределов моего слуха. Желаю, чтобы она прекратила смотреть на меня своими проницательными глазами, и чтобы ее густая, как сироп, тревога перестала липнуть к моей коже.
— Убирайся, — требую я лишенным эмоций голосом. — Уходи из этого дома, забирай детей, если хочешь, а если не хочешь, оставь, мне все равно.
Сверлю ее взглядом, ожидая, что до нее дойдут мои жестокие слова. Внимательно наблюдаю, как мать борется с собой, чтобы удержать свою потребность встряхнуть меня, влепить пощечину или утешить.
— Джош, — раздается строгий голос из открытой двери.
Айзек.