— Грех это большой — убить себя. Не плачь, не терзайся. Пей лучше чай, согревай сердце.
— Не согревает, — потерянно покачала головой Магда.
— Ещё родишь — молодая, сильная, — успокаивала Надежда. — И я знаю: вы встретитесь; для дочки твоей — скоро; ведь для них, небожителей, жизнь наша — как один миг. Живи спокойно. К тому времени, как дочка твоя проголодается, ты ей сама кашку сваришь. А здесь ещё будешь счастливая с другим ребёночком...
Магдалина подняла на Надежду благодарные глаза:
— Это ты счастливая — разумная. И у тебя есть вон какой милый дружок.
При этом обе посмотрели на Бертолетова.
Тот черкнул карандашиком несколько слов на обрывке бумаги:
— Вот тебе адрес, Магда. Понадобится помощь — приходи. Мы своих не бросаем...
днажды Надя и Бертолетов пошли после занятий гулять по Петроградской стороне и скоро оказались возле дома, где он жил. Бертолетов признался, что давно хотел пригласить Надю к себе, и вот, наконец, представился удобный случай. Надя не возражала, и они вошли в подъезд. Квартира, в которой жил Бертолетов, была в первом этаже и занимала часть левого крыла здания. Три его окна смотрели в проулок, одно — на улицу. Надя из шалости дёрнула за верёвочку колокольчика, и тот весёлым перезвоном залился за высокой дверью. Бертолетов улыбнулся, покачал головой:
— Там всё равно никого нет, — и достал ключ. — Я же говорил тебе, что живу один. Прислуги тоже нет — по убеждениям и за отсутствием излишков средств; но главным образом — по убеждению.
Пока он открывал, Надежда обдумывала его слова; витиеватым «за отсутствием излишков средств», Бертолетов явно заменил «за неимением средств»; должно быть, он не хотел выглядеть перед ней человеком, испытывающим денежные затруднения.
Надя огляделась в подъезде. Ещё две двери в другие квартиры выходили на площадку. Наверх вели широкие марши лестницы с железными петлями меж ступеней — верно, в прежние, лучшие, времена лестница покрывалась ковровыми дорожками; красивы были ажурные чугунные перила с дубовыми поручнями, крытыми лаком, и высокие арочные окна; на стенах висели керосиновые лампы.
Бросались в глаза признаки того, что дом в последнее время либо досматривался в небрежении, либо не досматривался вообще. Края ступеней в иных местах пообкололись, лак на поручнях уже кое-где повытерся, чугунные завитки перил покрылись толстым слоем пыли, оконные стёкла были грязные, стёкла ламп — мутные, над лампами на беленном потолке чернели пятна копоти.
— Когда-то весь дом принадлежал моей семье, — не без сожаления сказал Бертолетов. — Поддерживался порядок. Теперь всё брошено без ухода. Надо другого дворника нанимать; лучше — татарина. Дворник-татарин, известно, горькую не пьёт, за порядком вернее следит.
Открыв дверь, он завёл Надю в прихожую...
Девушку позабавила мысль, что, похоже, хозяйская рука дворника-татарина, соблюдающего установления ислама и не пьющего горькую, не помешала бы и здесь. Так она и сказала Бертолетову и пожурила его, но тот недолго пребывал в смущении.
— Руки не доходят, — заметил он себе в оправдание и помог ей раздеться.
Его руки, которые «не доходили» до уборки, она скоро почувствовала у себя плечах...
Руки у него были большие и сильные. Надя сразу же ощутила их приятную силу, и в ней всколыхнулось отрадное чувство женщины, обретшей наконец в жизни надёжную опору. Руки его были уверенные и, может быть, даже властные; и ей пришлась по душе их уверенная властность, ей захотелось быть покорной. Ей показалось, что руки его охватили её всю, и теперь всё её тело принадлежало ему, как мягкая глина принадлежит рукам ваятеля, который воплощает в ней свой идеал. К собственному удивлению, Надя захотела сейчас стать именно глиной в его руках, чтобы руки так сладостно мяли её и, ввергая в пучину наслаждения, лепили, лепили из неё форму всё более совершенную...
Не прошло, однако, и минуты, как в глубине души она испугалась этого своего безумного желания — желания, которое было много старше её самой, желания, которое родилось в начале времён по неисповедимому замыслу Создателя и было с некоей хитроумной целью заключено в целомудренную плоть прародительницы Евы. Но столь великую негу Надежда вдруг ощутила в своей податливости, что не нашла сил воспротивиться ей... Он был очень нежен, когда снимал с неё шляпку, когда одну за одной доставал заколки из узла волос у неё на затылке. Вот искусные пальцы Бертолетова справились с узлом волос, и волосы рухнули ей на плечи. Он зарылся в них лицом, он дышал ими и, кажется, пьянел от них. Лицо его было так близко, что шеей, подбородком она чувствовала его дыхание. Потом чувствовала прикосновения его губ, прикосновения, которые ещё не стали поцелуями, но от которых уже пробегала по телу нервно-сладостная дрожь. Легчайшими прикосновениями были слова, им произносимые, — прикосновениями к шее, к подбородку, потом к виску, к щеке:
— В последнее время я бываю... здесь... мало... по известным причинам... Я с тобой всё... бываю...
И вот губы его нашли её губы.