На площадку тем временем вышли грустные девушки в белых платьях.
— Узнаёшь? — спросил Сергей Иванович. — Наша знаменитая «Березка». Только что из Африки. Наблюдай.
Заиграла грустная плавная музыка, и девушки плавно, словно не касаясь пола, поплыли по сцене влево, и оператор, повертывая за ними камеру, двигался так же медленно, плавно и грустно, словно танцевал вместе с ними и был участником их ансамбля.
— Вот так, — гордо прошептал Сергей Иванович, — это наш лучший оператор, Суслин. Больше так никто не умеет.
Мы вышли в коридор.
— Да, второго такого Суслина не найдешь. Талант! Есть, правда, и другие хорошие операторы. У них другие достоинства. Взять, например, Калустьяна. Если надо прорваться, куда никого не пускают, в самое пекло, и показать самое такое, где жизнь бурлит, — бокс там или гонки, — тут Калустьян незаменим. А балет, скажем, — нет, не может. Вот и думаешь каждый раз, какого оператора поставить. На балет — Суслина, на бокс — Калустьяна. И еще у нас много неплохих операторов. И у каждого свои особенности, свой характер, темперамент. И надо так распределить их, чтобы сильные стороны использовать, а не слабые. Запомни на всякий случай.
Некоторое время мы шли молча.
— А есть, правда, и такие, что ничего не могут. Бездарность. Взять опять же Штукина. — От одной фамилии Сергей Иванович позеленел. — Взять опять же Штукина. Что он с этой самой «Березкой» в прошлом году сделал! Кошмар! Девушки плывут в одну сторону, и не доплыли еще до конца, а Штукин с них уже камеру переводит. И так он всю «Березку» на кусочки издергал, на щепки. А передача на «Интервидение» шла, на всю Европу. Руководительница их смотрела и чуть не плакала. Вот что получается, когда оператор бездарный, когда он музыки не чувствует, ритма.
— Значит, — говорю, — перечислим, что оператору нужно. Чутье, глазомер, внимание, ритм. Правильно?
— Мало этого, мало! — Сергей Иванович чуть не закричал. — Главное, человеком он должен быть, в искусстве понимать, а главное — в жизни, и в людях. Посмотрел чтобы на человека и представил, как он перед камерой себя поведет. Однажды Калустьян, помню, взял одного знаменитого штангиста за плечо перед выступлением и говорит: «Вам по телевизору выступать нельзя, вы слишком волнуетесь».
И действительно, только они отошли в сторонку, как тот от волнения в обморок свалился, два алюминиевых кресла смял.
Или еще. Выступала у нас группа писателей, и один был самый молодой, рыжеватый. Усадили их за стол, и для красоты поставили на него вазочку с печеньем. И этот молодой, рыжеватый, сразу это печенье полюбил. И всю передачу это печенье ел. Даже когда сам говорил. А потом стал другой выступать, знаменитый, седой — и вдруг в кадре появляется рука, тянется к вазе, набирает полную горсть — и обратно, да еще половину по дороге роняет. А этого человека оператору вместе с режиссером надо было заранее раскусить и посадить от печенья подальше или вообще вазу на стол не ставить, а после передачи его в буфете накормить. В общем, думать надо, все время думать! Вот что главное, запомни! И переживать.
Он помолчал.
— Ну вот, про оператора почти все. А это знаешь что за зверь?
В углу стояла машина, похожая на железную лошадь, покрытая прозрачным целлофановым чехлом.
— Не знаю.
— Пошли в четвертую студию, там он в работе.
В четвертой студии двое играли в шахматы, а рядом стояла эта железная телега, сзади на ней сидел рулевой, а вверх уходила стрела, наверху стрелы была площадочка, и там примостился оператор с камерой.
— Кран, — сказал Сергей Иванович, — со стрелой. Если надо с верхней точки показать. Или, скажем, отдельного музыканта в оркестре. Так его другие закрывают, а стрела протянется — и пожалуйста, показывай. В общем, техника у нас ничего, хорошая, на все случаи. Правда, было однажды, когда кран чуть оркестр не задавил. Сломалось в нем что-то — и поехал прямо на музыкантов. Все, естественно, разбежались. Один дирижер остался на своем посту. Стало быть, в технике тоже разбираться надо, чтобы техника не подводила. Ну, все запомнил, что я тебе говорил?
— Все.
— Хотя бы часть — и то хорошо. А теперь иди погуляй.
— Сергей Иванович!