Зиму семнадцатого и весь голодный и холодный восемнадцатый год Калерия и Аврора прожили не тужа, продавая и выменивая на продукты сорочки, лифы, кружева, благо был рядом Сухаревский толкучий рынок. За лисью шубку, позабытую мадам Оливье, выручили полмешка муки и мешок картошки. И со службой у них получилось хорошо — обе устроились в бакалейной лавке на Трубной площади, приносили себе на ужин то фунт пшена, то кулечек чечевицы для супа. Одно удручало, что безнадежно пропали, будто бумажные николаевские деньги, мечты о богатстве, о собственном магазине. Не будет больше в России ни бедных, ни богатых. Все люди трудящиеся, все равные. А Калерии ужасно хотелось жить лучше других, чтобы ей завидовали.
В девятнадцатом, летом, заговорили снова о приближающихся боях. Генерал Деникин со своим белогвардейским войском шел на Москву. В сентябре он занял Курск, в октябре Воронеж. Господа, которые не сбежали за границу и жалели об этом, воспряли духом. Богатая барыня из Петровских линий, где она нанимала до переворота целый бельэтаж, зашла как-то в бакалейную лавку и тихонечко спросила Калерию:
— Не завалялось ли у вас, голубушка, случайно аршинов семь хороших кружев для отделки, из тех, что получал из Парижа месье Оливье? — и сообщила радостным шепоточком: — Слыхали? К зиме обязательно Деникин будет в Москве. Большевиков перевешают, Советы разгонят, и начнутся снова в Дворянском собрании балы! Надо же подумать, в чем дочь вывозить! — прошепелявила барыня, дрожа щеками от возбуждения, а Калерия и вправду испугалась: вдруг вернется хозяин и обвинит их в воровстве?
— Ни черта, — успокоила Аврора. — Кто докажет, что барахло и товар взяли именно мы?
Москву в октябре объявили на военном положении. Торговать в бакалейной лавочке стало нечем. Рабочие на заводах, служащие в учреждениях получали скудные пайки. Чтобы меньше уходило дров, жильцы ставили в комнатах круглые железные печурки — буржуйки. На топку растащили все оказавшееся во дворе излишним в суровое советское время: штакетник, столбы от качелей, скамейки, беседку, каретный сарай…
Ухажер Авроры, дюжий парень с Мещанской улицы, приносил вместо гостинца охапку дров. Калерия для своей буржуйки добывала топливо сама либо покупала за деньги у беспризорников и не завидовала подруге. Неужто Захар, неотесанный водопроводчик, ровня ее Коле Курносову? И грустно сама себе признавалась, что ее Коля — пустая мечта, собственная ее выдумка. Словно дитя малое придумала она себе сказку для утешения души, а на чью грудь приклонить одинокую голову? Женихи находились, но все второсортные. Не выходить же ей, приказчице из французского магазина, за какого-нибудь мастерового?
С приходом весны и тепла жизнь в Москве оттаяла, наладилась. Люди глядели веселей. Газеты писали и на митингах ораторы говорили, что Красная Армия разбила деникинское войско.
Вновь открылся сад Эрмитаж. Почти каждый вечер Калерия с Авророй ходили на гулянье. Там и познакомилась подруга с шофером из какого-то учреждения Денисом Греховым, а водопроводчика прогнала. Они обе смеялись отставке Захара, но ведь летом печки не топят и дрова не нужны. Зато с каким шиком въехал Денис во двор на своем легковом автомобиле и повез подруг кататься по Садовому кольцу.
Не возражала бы и Калерия против такого ухажера. Грехов пообещал ей подыскать. И вдруг однажды под вечер настойчиво зазвонил колокольчик в прихожей, она пошла открыть — и как богоданный подарок явился перед ней Николай Курносов, по-прежнему крепко сбитый и ладный, во всем военном и новом — во френче, галифе, коричневых крагах и ботинках. Он зашел проведать синематограф «Фантазию» и заодно знакомых барышень на этом дворе. Он был в Красной Армии, служил по интендантской части, а теперь вот снова свободен и разыскивает свой оркестр.
Калерия слушала в полуобмороке и едва не свалилась на пол к блестящим крагам на коротких, крепких, твердо стоящих ногах. Курносов несколько растерялся, не ожидал он такого чувствительного приема, подхватил ее чуть ли не на руки, она прильнула к нему, и он ее поцеловал. Она покраснела, пришла в себя и повела его по коридору за руку, боясь, что он вдруг исчезнет точно так же, как и появился.
Ему понравилось у ней: уютные, хорошо обставленные две комнаты. Он просидел до поздней ночи, пришел на следующий день, стал захаживать то один, а то с приятелями и приятельницами и держался не гостем, а хозяином и года через полтора перебрался совсем.
Он оценил верность избранницы, ее покорность и домовитость. Смущала немного ее деревенская речь. По-французски она запомнила только «мерси» и «пардон», говорила, «кавадратный стол», «вдвохспальная карвать», «кватера» и произносила несуразно множество других слов. Аврора, выросшая в Москве, поправляла подругу, она вспыхивала и сердилась. Теперь учить ее начал Курносов, заставляя читать вслух. Отец его в Тамбове торговал кожами, умел выгодно купить и продать. Это чутье — угадать свою выгоду — досталось и сыну. Он окончил гимназию, любил музыку с детства, к ней тянулась его душа, но умение играть на гитаре обернулось в Москве выгодным делом. Пришло время с женитьбой не прогадать.
Как он полагал, ему подошла бы больше хорошенькая, бойкая, сообразительная Аврора, но она слишком уж своевольная и острая на язык, и жила к тому же вместе с матерью в одной комнате, а у Калерии их было две. Бывшая Фекла, влюбленная в него без памяти, преданная ему, как собака, без него и шагу не ступит, во всем и всегда будет подчиняться ему. Он знал, что все предугадал верно.
Калерия, похорошевшая от счастья, хотела венчаться в церкви, покрасоваться в белом подвенечном платье и фате. Но Курносов сказал, что нынче венчаются только отсталые элементы и беспартийные дураки. Расписываться ходили, как полагается, со свидетелями, Авророй и Денисом, а спустя месяц были свидетелями на их свадьбе. Сын у Калерии Ивановны и дочь у Авроры Алексеевны родились в следующем году. Обе семьи дружили, но Калерия Ивановна, гордясь все больше успехами мужа, забирала верх над Авророй Алексеевной, женой простого шофера грузовика. А имя ее мужа, Николая Курносова, хоть и мелко, но печатают на афишах. Его знают все!
Калерия Ивановна важно расхаживала по коммунальной квартире, нося, будто титул, свое превосходство над соседями. А соседей — Митрохиных, Савельевых, Воробьевых, Греховых, Русановых, Голошубовых — семь комнат в длинном полутемном коридоре. Из всех лишь одни интеллигентные Савельевы могли бы, если бы пожелали, потягаться с Курносовыми, кто значительней из них и важней. Но были они скромные люди, он — директор школы, она — учительница, и не ставили себя выше других.
Ананий Петрович Савельев, уступчивый, вежливый, никогда не спорил, не повышал голоса, а если возражал, то вразумлял мягко, говорил понятно, словно школьникам на уроке. Вел он себя так не из пренебрежения к жильцам, дескать, я образованнее вас, о чем мне с вами толковать, а потому что был душевный, добрый и мягкий человек. Ольга Илларионовна дружбы своей женщинам не навязывала, но всегда рада была помочь им, чем могла. Не отказывалась дать взаймы денег, если просили, угощала всех, когда стряпала что-нибудь вкусное, успокаивала добрыми, а главное — умными словами, когда возникала в том необходимость. Иной раз возвращалась она из школы со стайкой учеников, кипятила на керосинке большой чайник, усаживала детей за стол. Детские калоши длинным рядом выстраивались в коридоре вдоль стены к порогу Савельевых, а из-за двери долетал на кухню звонкий ребячий гомон.
— Не пойму, зачем ей это надо? — удивлялась Калерия Ивановна, отбивая котлеты. — Притащила целую ораву, натопчут, насорят.
— Зарабатывает авторитет, — ехидно предполагала Аврора Алексеевна.
Она злилась на соседей, на дочь, на покойного мужа, рано умершего от пьянства, на придирчивого заведующего продовольственным магазином, где сидела она с утра до ночи за кассой. Лапотник, мужик, а туда же, подотчетные строгости завел! Дочь Верка, хорошенькая и вертлявая, избалованная отцом, не захотела учиться, бросила школу, поступила секретаршей, выскочила замуж за такого же недоучку, как она.
— Снимают они комнатенку в Черкизове у какой-то бабки в деревянном доме. А чем жить? Верка приходит и клянчит по десятке чуть ли не каждый день, а где я возьму? Велика ли моя зарплата? Вот и изворачиваюсь, как умею. Сама знаешь, мужа с положением, чтобы кормил и одевал, не всякой дуре удается подцепить. Тут уж как повезет. Вот как тебе, — выложила Аврора Алексеевна подруге.
И та взорвалась:
— По-твоему, я дура? По-твоему, я нахально подцепила мужа? — кричала она, размахивая отбивочным молотком. — А ты своего Дениса со свету сжила! Домой не хотелось ему идти, на бульваре зимой уснул и простыл. Это из-за тебя его перевели на грузовую машину! Ты его пилила, чтобы он перешел.