- Он оправится, - Одовецкая положила ладони на виски. - Главное, чтобы теперь лежал, хотя бы сутки, пока ткани не стабилизируются. Иначе кровоизлияние и...
...и он умрет?
Не умрет. Лизавета не позволит. Она не хочет, чтобы люди, ей близкие, умирали... хватит уже... а он близкий? Щетина темная на подбородке пробилась. Колет пальцы. А губы резкие. Интересно, он пощечину простил?
Лизавета вздохнула.
А князь открыл-таки глаза.
- Вот упрямец, - почти восхитилась Аглая, впрочем, рук своих с головы Навойского не убрав. - И главное, какая поразительная устойчивость к внушению... спи уже.
Спать князь не собирался. Его взгляд зацепился за Лизавету, и губы растянулись в нелепой улыбке.
- Ты... рыжая... знаешь, у рыжих глаза должны быть зелеными.
- Почему? - тихо спросила она.
- Потому что так положено... но твои мне нравятся больше. Темные. Как вишня. Я вишню люблю. Она кислая... а ты...
- Тоже кислая?
- Рыжая... бесстыжая...
Захотелось одновременно и заплакать, и побить князя подушкой. Тоже придумал... бесстыжая...
- Он не совсем, чтобы в себе, - Одовецкая пальцы отняла. - Спутанность сознания - это нормально. Хотя... моя тетушка говорила, что люди, когда бредят, не лгут...
- И целоваться ты толком не умеешь...
Лизавета почувствовала, как вспыхнули щеки.
Целоваться?
Не умеет?
- Но я научу, - князь-таки закрыл глаза. - Потом... устал что-то...
- Значит, надо отдыхать.
- Буду... только ты не уходи, ладно?
- Не уйду, - пообещала Лизавета, мысленно проклиная себя и за слабость, и за язык чересчур длинный.