Песня меж тем ширилась, крепла, в ее неторопливом разливе звучала какая-то строгость, походная сдержанность, и даже чудилось далекое цоканье конских подков.
И тут высокий, почти женский голос опередил, вырвался вперед, а только что ведущие песню бас и баритон послушно, с болью приникли к нему, горько признались:
Теперь я почти неотрывно наблюдал за Леонидом. Вот он одним коротким взглядом окинул окружающее — четырех сидящих у костра людей, подогнанную к самым кустам черную «Волгу», покрупневшие в синеве звезды, окинул, может быть, для того, чтобы неосознанно убедиться, что он здесь, а не там, где идет жестокая битва и падает молодой парняга, его ровесник…
Возможно, подумал я, он тоже любит песни, но любит, как многие его сверстники: напевая или чаще всего просто насвистывая новинку до тех пор, пока она не надоест; поет вместе со всеми на вечеринках, не вникая в смысл, поглядывая на девчат и машинально прилаживая даже самую неподходящую песню под танцевальный ритм, — она в таких случаях занимает слух, голос, не более. А тут песня становилась не просто мелодией, а откровением, признанием. И четверо немолодых мужчин, над которыми он, Леонид, в душе, вероятно, подтрунивал и которых мысленно называл, как нынче принято, предками и старичками, понимали, видимо, это, вкладывали в песню что-то более значительное, чем сама по себе она означала, и что он только смутно, не умея назвать, ощущал сейчас. Конечно, все это было моей интерпретацией, песней же и навеянной, но хотелось верить, что так оно и есть…
«Землянку» запел Николай Григорьевич, с какой-то щемящей сладостью мы подхватили ее, тихо покачиваясь. Догорающий костер казался тем самым огнем, что бьется в тесной железной печурке с раскаленными стенками; в короткие паузы слышалось серое завывание вьюги, назло которой поет гармоника, а мы, сидящие у костра, забывшие в эту минуту обо всем на свете, кроме песни, и есть те солдаты, которые в четырех шагах от смерти тоскуют о своих любимых. Леонид беспокойно повозился, сел; не потому ли, что среди этих солдат почувствовал вдруг и самого себя — небритого, протянувшего к печурке озябшие руки, в сырой, преющей у огня шинели, которую благодаря им же он еще не носит?.. Понимают ли они, такие непохожие, разные, — спрашивал будто его удивленный взгляд, — что поют они не песню, а свою жизнь?.. Наверное, понимают. Вон какое просветленное лицо у отца, как изумленно и горестно приподнялись его добрые невидные брови; вон как самозабвенно звенит и ликует голос Николая Григорьевича, по-бабьи сложившего на груди руки; как влажно блестят агатовые глаза Нагоева, обычно такие зоркие и сухо насмешливые.
Все вроде бы оставалось вокруг прежним, и что-то вместе с тем неуловимо изменилось, — мне, по крайней мере, чудилось, что мы пели стоя, тесно прижавшись друг к другу плечами.
— А костер-то гаснет, — хрипловато откашлявшись, буднично сказал Нагоев. — Пошли по дрова, мужики.
— Я принесу. — Леонид вскочил. — Я сейчас!..
Он метнулся мимо черной «Волги», вломился в заросли, словно боясь опоздать куда-то.
Прислушавшись, как трещит под его быстрыми ногами сухой валежник, Николай Григорьевич одобрительно кивнул:
— Хороший, Алексеич, парень у тебя растет.
— А чего ж, в нас, — добродушно согласился Аполлон Алексеевич.
Сижу в сквере, с грустью смотрю на изуродованные тополя. Для того чтобы они меньше осыпали весной пуха, кто-то распорядился спилить у них маковки, — лестницы, говорят, были короткие, вот и смахнули добрую половину. Воистину: заставь кого-то богу молиться!
Кряжистые обрубки, неукротимо брызнувшие зелеными побегами, дают тени мало. Прячась от солнца, я двигаюсь по скамейке раз, другой, но дальше некуда: на самом краю, стесненно дыша, сидит пожилая женщина. Успеваю заметить у нее на подбородке родимое пятно с длинными седыми волосками, добрые усталые глаза, случайно встретившиеся с моими, и кошелку у ног с пучками ядрено-красной редиски. Жарко.
— Ка-тенька! — протяжно и радостно восклицает вдруг она, проворно вскакивая.
Проходящая мимо девушка в сереньком костюме с короткими, по локоть, рукавами оглядывается, ее нежное лицо густо розовеет.
— Марья Андреевна! — чуть растерянно говорит она. — А я иду — задумалась, ничего не вижу. Здравствуйте, Марья Андреевна!..
У нее стройные загорелые ноги в белых туфельках, белокурые, просто причесанные волосы — при темных спокойных бровях — и удивительно свежие, персикового цвета щеки. Да простится мне это банальное, хотя и точное сравнение! На таком лице приятно задержать взгляд, — так с удовольствием, не отдавая даже себе в этом отчета, мы смотрим на березку, на цветок, на синее высокое небо.
— У тебя, я слышала, уже сыночек есть? — все так же радостно и чуть, пожалуй, искательно спрашивает моя соседка.
— Полтора годика, — с гордостью говорит молодая. — Такой мальчишечка смешной! Вы прямо не представляете!
— А живете, Катенька, как?
— Да хорошо, Марья Андреевна. Я на прежнем месте. А муж сейчас в НИИ. Переехали на новую квартиру — у нас теперь секция. Все хорошо, Марья Андреевна!..