— Вот хрень… — недовольно промямлил Салех, — Давненько не слышал такого, — Из неравнодушного монолога француза он ничего не понял. Фамилия Клинтон выглядела знакомо, но кто такие Трамп и Маск русский вспомнить не смог.
— Да ты не дрейфь, это как два пальца об асфальт, — вступился за Мартена Иннокентий, — Тут только одно имеет значение, — то, о чем и как думаешь.
— Ага, — по инерции кивнул Салех.
— Помню, в НАСА был у нас такой корейский старец, Чиун его звали. Он космонавтов тренировал сосредотачиваться на задачах. Да и в детстве я видел в Азии пенсионеров, сидящих сутками напролет в одной позе. И что? Разве так можно изменить мир?
— Да не, ты не понял, — расхохотался Иннокентий, — Это только кажется, что меняешься сам. На самом деле нет ничего во Вселенной постояннее, чем твое Я. А вот мир, как раз, словно глина. Стоит только правильно сосредоточиться. Недельку так посидишь, и все вокруг уже совсем по-другому.
— Хорошо бы попробовать… — окончательно утвердился в своем намерении Мартен.
Они вошли внутрь очередной пещеры и остановились перед огромным каменным монументом, испещренным множеством каких-то приборов со стрелками, мерцающими лампами и светящимися кристаллами, словно проросшими изнутри. На небольшем расстоянии от главного обелиска высились и другие, поменьше. На каждом из них было что-то написано. Но слова сильно выцвели от времени, да и буквы больше напоминали цифры.
— Ну вот, давай… — все еще неуверенно произнес Салех, — Мы, в общем-то, только за…
И Мартен приступил к медитации. Скрестив ноги, опустив запястья на колени, как когда-то учил его девяностолетний кореец, он расположился прямо под монументом Абу Саибу и Мбо Ндоро, словно царевич Шакьямуни под фикусом. И уже через пять минут ничто не смогло бы отвлечь юношу от направленного созерцания. Уроки легендарного Чиуна не прошли даром.
Через три дня Салех, принеся молодому адепту немного воды и пищи, обнаружил, что их непоседливый гость исчез.
— Вот те на… — прошептал потрясенный исчезновением Мартена художник, — Прошлое изменилось…
Я присел на камень около костра. Народу было не много. Тот самый московский киношник, две его крали, пара украинских лохов, недоверчиво шептавшихся между собой, и святые. Еще несколько человек дремало поодаль, от них и доносились вялые барабанные трели. Но у костра их почти не было слышно. Корни баньяна отлично глушили звук.
На счет этих святых сомнений у меня не было. Выглядели они пройдохами, днем работающими на полицию, служа наживкой для всяких дуриков, что носят в кармане стаф. Откуда я был в этом уверен, не очень понятно, может, моя пропажа повлияла на мировосприятие не в лучшую сторону. И весь мир мне теперь казался местом крайне подозрительным и ненадежным.
Впрочем, в определенной продвинутости этих святых сомневаться не приходилось. Тот, что помоложе, заканчивал шахматную партию с другим, семидесятилетним старцем, обвешанным всякими мульками и оберегами. Третий же, самый пожилой, расположившись выше по склону, перебирал четки, нашептывая какие-то мантры. Раз в пятнадцать минут, забив очередной чилим, он бил чайной ложкой по маленькому гонгу и пускал дымящуюся глиняную трубку по кругу.
Я тоже пару раз приложился, как все. Небо было без облачка, звезды вдали от берега сверкали над гигантским баньяном во всей красе. Ситуация выглядела вполне умиротворяюще. И вдруг, москвич обернулся и протянул мне небольшую металлическую пиалу, над которой он колдовал уже минут двадцать.
Я посмотрел на него, но в его взгляде не было ничего, что могло бы насторожить. И я отпил, передав чашу дальше.
Святые, игравшие в шахматы, уже закончили партию и тоже присоединились к возлиянию. Все происходило как-то замедленно, если не сказать лениво, естественно и необязательно. Даже украинцы почти было поддались механистичности этого процесса, но в последний момент один из них что-то прошептал на ухо другому, и тот вежливо отказался.
Я не обратил на это особого внимания, просто откинулся назад, прижав спину к скале. В глазах у меня зашевелились свисавшие сверху длинные корни тутового великана, служившего призрачной крышей этому небольшому пристанищу полуночников.
И тут началось. И не было ни малейшей возможности сопротивляться происходящему. Неведомая сила оторвала мое ментальное тело от еще теплых камней и поволокла вверх. Наша солнечная система, ее планеты, обширный пояс астероидов, а вскоре и сама галактика остались позади. Все новые и новые звездные скопления, как в компьютерной графике, пролетали мимо с невероятной скоростью. И я увидел бескрайнюю мерцающую сеть тесно переплетенных между собой сосудов, по которым пульсировали токи разноцветных свечений.
Осознав, что силой желания я могу влиять на свое перемещение не только в пространстве этой структуры, но и во времени, я двинулся в обратный путь. Миллиарды планет, солнц, гигантские туманности, коллапсирующие квазары снова засияли, выпячиваясь из узоров этой мерцающей сети там, куда я смотрел. Словно под увеличительным стеклом, первобытные существа и межпланетные корабли их потомков забороздили космос передо мной, как многовариантные иллюстрации причуд эволюции, случая и того, что выглядело аурой их кармы. Великие звездные империи зарождались, осваивали галактики и гибли, вновь становясь лишь пылью на моих, потрескавшихся от рентгеновских излучений, губах.
И этот Вселенский калейдоскоп хаоса и порядка закручивался в расширявшийся водоворот, грозивший распространиться за пределы моего восприятия, но все же полностью остававшийся в моем разуме. Точнее, в каком-то сверхсознании, частью которого сделалось мое я, тщетно пытавшееся осознать все свое разнообразие, не передаваемое ни на одном, изобретенном для этого, языке.
И только два символа, два состояния, или решения, имели неоспоримое значение в этом исполинском торнадо всеобщего бытия — только да или нет, быть или не быть, существовать или слиться с абсолютным ничто, превосходящим своим значением все, что когда либо существовало или будет существовать.