Младшие офицеры были разных возрастов и разных характеров, большинство из них не гнушались вина, поэтому среди них нередко возникали более или менее крупные ссоры. Свои обиды, а также весьма частые карточные проигрыши многие срывали на заключённых, и «старожилы» каторги давно знали, от кого и чего следует ожидать.
Одного из офицеров охраны, сержанта Хью Баррета, каторжники боялись. Этот жилистый сутуловатый мужлан, с лицом, напоминающим издали большую неровную картофелину, находил какое-то свирепое наслаждение в охоте за «нерадивыми». Когда ему выпадало дежурить на работах, заключённые опасались лишний раз перевести дыхание и вытереть пот. Ну, а уж присесть на камень или пройтись взад-вперёд без кирки или лопаты было попросту опасно: Баррет возникал рядом с «нерадивым», будто из-под земли, и его гибкая тростниковая «хлесталка», как называли её заключённые, наносила стремительный и точный удар. Сержант старался запомнить, кто из заключённых больше боятся удара по спине, кто по шее, кто по пояснице, и бил именно туда, причём редкий человек умудрялся не завопить от его удара, даже если и был готов к взбучке.
За провинности, которые казались Баррету крупными, он неизменно приказывал высечь либо отправить в карцер, а иногда назначал и то и другое.
С его лёгкой руки большинство охранников сменили обычную ремённую плётку на такой же тростниковый прут. Внешне «хлесталка» выглядела не таким грозным оружием, но на самом деле была страшнее плети. Плеть оставляла на коже длинные багровые полосы, часто рассекала её и вызывала сильные кровотечения. Пользуясь этим, многие заключённые после наказания обращались к врачу и получали на несколько дней освобождение от работы, потому что израненная спина могла воспалиться, а заражение надолго вывело бы работника из строя. От удара «хлесталкой» на спине оставался лишь тёмный кровоподтёк. От нескольких ударов спина распухала и болела невыносимо, болела сильнее и дольше, чем после наказания плетью, а между тем крови не было, или почти не было, стало быть, не было и повода отдохнуть от работы. Врач мазал кровоподтёки какой-то мазью, иногда давал болеутоляющее, которое помогало только людям с сильным воображением, и советовал во время работы обязательно прикрывать спину от солнца...
Каторжники придумали прозвище для Хью Баррета. Они называли его «вампиром». Действительно, патологическая натура сержанта, необъяснимая жажда чужих страданий, придавали ему сходство с мрачной нежитью. Казалось, он постоянно ищет, кого бы помучить. А ещё ему нравилось, когда перед ним трепетали и заискивали. Некоторых каторжников он приучил доносить ему на других, и это вызывало немало ссор в лагере, а ссоры были «золотым дном» для Баррета: он всегда искал виновного в драке и непременно его наказывал.
Вторым пугалом Пертской каторги уже давно стал молодой солдат Джим Фридли. Это был парень гигантского роста, сильный, как пара быков. В обычном состоянии он был добродушен и ленив, едва отзывался на своё имя, а заключённых совершенно не замечал. Но весь ужас заключался в том, что Фридли хотя бы раз в неделю обязательно напивался, а пьяный делался невменяем и кровожаден не меньше Баррета. Его широкое толстое лицо наливалось чудовищной злобой, глаза делались дикими, безумными, и в тёмной его душе появлялась неутолимая жажда убийства. В таком состоянии Фридли обычно носился по лагерю поздним вечером с обнажённым тесаком или с револьвером и искал себе жертву. Бывало, он врывался в лачужки, и обитателей спасало только его неумение развернуться на узком пространстве — они успевали проскользнуть к выходу, покуда он всматривался, нацеливаясь кого-нибудь ударить или пристрелить. Однажды он выстрелил в какого-то солдата, и пуля оцарапала тому руку. Фридли спасло только отсутствие в лагере Гилмора — тот был в отпуске. Лойд же, узнав, что пострадавший согласился простить покушавшегося (не бескорыстно, но этого полковник не уточнял), поступил точно по уставу, то есть подверг нарушителя аресту на несколько дней и лишил его месячного жалованья. Расстроенный Джим недели три вовсе не пил, но потом всё началось сначала.
Прочие солдаты и офицеры охраны были вполне обычные люди и ничем не отличались от других солдат и офицеров, разве только тем, что в силу обстоятельств несли службу на каторге...
Лачужки заключённых, выстроенные неровными улочками в центральной части лагеря, были примитивными и утлыми сооружениями из толстых и тонких палок, крытые чем попало — обрезками досок, обрывками парусины, сухой травой, ветками, кусками древесной коры. Некогда здесь стояли общие бараки, каждый на сто с лишним человек, но лет за двадцать до описываемых событий произошёл большой пожар, и все деревянные строения начисто сгорели. При этом погибли и более сотни каторжников — в то время их на ночь приковывали к койкам. После этого приковывать перестали, да и железные койки сменились деревянными лежанками, а вместо бараков уцелевшие заключённые за несколько дней соорудили несколько десятков лачужек. Впоследствии решено было так всё и оставить — во-первых, на строительство новых бараков пришлось бы искать деньги, а во-вторых — начальство решило больше не селить заключённых в большие общие помещения. В прежние бараки охранники побаивались заходить: никогда ведь не знаешь, что за сюрприз найдётся у этих разбойников — сумели ведь большинство из них освободиться от цепей и выскочить из бараков во время пожара — охрана их не спасала — сами справились, а значит, у них нашлись напильники, может, и ещё что?.. Словом, нынешняя обособленность каторжников была на руку начальству — обособленность отдаляла их друг от друга, а охране проще было, в случае чего, устраивать обыски либо палками выгонять на работу тех, кто пытался от неё уклониться, скажем, прикидываясь больным.
Хижина, в которой поселился мистер Шерлок Холмс, была немного перекошена набок, но зато почти не протекала, в её новый постоялец убедился во время первого же проливного австралийского дождя. Хижина была рассчитана на двоих, но вторая лежанка в ней пока что пустовала, и нельзя сказать, чтобы новичок Пертской каторги был этим огорчён. Он и так должен был постоянно, каждую минуту помнить о своих «товарищах но несчастью». Каторжники получили в его лице превесёлое развлечение, в особенности те из них, кто оказался здесь именно благодаря его заслугам.
Ни во время работы, ни в часы вечернего отдыха, ни за завтраком, обедом или ужином, достойные обитатели каторги не оставляли в покое своего давнего врага. Насмешливые вопросы, язвительные замечания, колкие шутки звучали вокруг него ежеминутно. Он изредка отвечал на них, причём так, что у шутника надолго пропадала охота упражнять своё остроумие. Но чаще издевательства оставались без ответа — Шерлок Холмс не реагировал на них, будто вовсе их не слышал.
Несколько раз, ложась вечером спать, он находил под циновкой на своей лежанке змей. Это его не тревожило: он хорошо помнил, что змеи Австралии все без исключения не ядовиты, и преспокойно выкидывал «дружеские дары» за порог.
Однажды кто-то едва не поджёг ночью его хижину, но, должно быть, это действовал какой-то глупец-одиночка: наутро после этой попытки, за завтраком Джон Клей, не обращая внимания на охранников, во всеуслышание объявил:
— Если ещё кто будет дурить по ночам с огнём, пускай лучше сразу выроет себе могилу! Да ведь от любого ветерка мы могли запылать все, как один. Здесь такое уже бывало. И, говорят, остолоп, который таким манером хотел с кем-то свести счёты, погорел вместе с обидчиком.
Завтракали заключённые за длинными столами, сооружёнными под широким навесом, возле самой кухни. Здесь же они ужинали, а обед привозили прямо в карьер, где шла работа — водить их взад-вперёд, по мнению полковника Гилмора, не имело смысла.
За столом, во время еды чаще всего происходили стычки мистера Холмса с его главным врагом — Джоном Клеем. Этот молодой человек не терял ни одного случая наговорить Холмсу колкостей, причём его издёвки, в отличие от грубых и бездарных шуточек прочих каторжан, всегда были умны, точны, едки, всегда более или менее обидны. Джон Клей прилагал все усилия, чтобы влить каплю яда в каждый глоток воды, в каждый вздох своего недруга.
— У меня заключение пожизненное, — говорил он, — а у него, видите ли, всего семь лет. Между тем, как признал суд, я тоже убил одного-единственного человека, ну, а скольких там ограбил, это уже мелочи. И тем не менее я должен издохнуть на этой каторге. Ну, так уж постараюсь, чтобы и он здесь издох, а не вышел на волю!
В ответ на эти старания Клея Шерлок Холмс сохранял всё то же ледяное спокойствие. Он не издевался над мистером Джони, словно не хотел распалять его ещё больше. Но именно от его спокойствия Джон Клей приходил в настоящую ярость.
— Послушайте, сэр, — сказал он как-то, когда волею случая они оказались рядом во время работы в карьере. — Может быть, мне вас вызвать на дуэль? Правда, это уронит мою честь: я ведь королевских кровей, а вы, как мне известно, даже не дворянин. Но зато в славе мы равны: вы были величайшим в Англии сыщиком, я — знаменитейшим вором. Только зря вы решили попробовать себя в нашем деле — убийство у вас вышло неказистое, вы завалились. Но дуэль у нас получилась бы эффектная, а? Согласны?
— Не согласен, — ответил Шерлок Холмс, продолжая методично орудовать киркой. — Дуэль между нами уже была, сэр, и я её выиграл. А переигрывать не в моих правилах.
— Но зато в моих! — многозначительно произнёс Клей.
Их настоящая, не на жизнь, а на смерть стычка была неминуема, это понимали все каторжники. Тем более, что многие «старые знакомые» Холмса с радостью готовы были в случае такой стычки помочь Джони. Впрочем, некоторые не стали дожидаться и решили действовать сами.
Однажды вечером, засидевшись после работы на краю лагеря, где можно было издали услышать лёгкий шелест ручья и голоса ночных птиц, Холмс возвращался в свою хижину затемно, перед самым отбоем. Он лишь на секунду задумался, отвлёкся и едва не упал, наткнувшись на чью-то подставленную ногу. Кто-то глухо хохотнул, а сзади тяжёлая масса обрушилась Шерлоку на спину. Но тот уже успел сгруппироваться и сходу, используя приём японской борьбы, перекинул нападавшего через себя, при этом разворачиваясь навстречу новому нападавшему, атаку которого не видел, но угадал, как угадывает её матёрый зверь, не раз и не два побеждавший в ночных схватках.