— Вы продаете истории разным газетам.
— Два.
— У меня есть история для вас. Роскошная.
— О’кей, выкладывайте.
— Нет. При встрече. Я всё расскажу при встрече.
— Послушайте, дружок, вы насмотрелись телевизора — только в дешевых фильмах достаточно намекнуть на возможность сенсации, чтобы журналист с высунутым языком помчался на свидание. Вы мне точно скажите, о чем речь, или я бросаю трубку. Покажется мне заманчивым — встретимся и познакомимся. А нет — извините и прощайте.
— Вы меня знаете.
— Откуда?
— Мы встречались.
— Где?
— На эскалаторе.
Проснувшись утром в своей кровати, тазик для мытья посуды — последнее, что вы ожидаете увидеть. На полу в спальне ему решительно не место. Тем не менее вот он, на полу — привет, посудный тазик! — сверкает серой пластмассовой улыбкой. И что в тебе, родненький? Полотенце скомканное и чья-то блевотина. Ага, память возвращается. Блевотинка невинного вида, почти прозрачная, как яичный белок. Такую производит уже хорошо очистившийся желудок, когда решает напоследок освободиться. От густого желудочного сока — концентрированная кислота! — во рту убийственный вкус. Хуже чистого уксуса. Моя школьная подружка страдала булимией, и блевать ей было что другому носом шмыгать. Так она жаловалась, что именно этот блевотный последыш изгрыз ее зубы за считанные месяцы. Теперь, смакуя уксус во рту, я вполне ей верю.
Со сна на макушке прозрачной желудочной эякуляции мне видится белая таблеточка, которую вчера сунула Удача. Словно желудок, найдя ее в какой-то из своих складок, последним усилием выплюнул непереваренную таблетулю к чертовой матери — мол, а Удача как сюда влетела?
Может, я брежу, а? Может, у меня жар?.. Лоб горит, и я только смутно вспоминаю вчерашний день. Там был журналист с надменной физией. Ну да, и я прямо на него… О Господи, зачем он сунул мне в нос пачку этих вонючих сигарет! Еще карточку свою дал — оклемаюсь, надо бы ему позвонить, извиниться… Но что было потом? Помню, много народа вокруг меня суетилось, и куда-то я ковыляла, опираясь на какую-то девушку. Но куда я ковыляла? То ли в раздевалку, то ли в кабинет Терри. Но это два очень непохожих места… Словом, где-то я очухивалась, потом кто-то довез меня домой на такси, но кто? Не помню даже, мужчина или женщина. Водитель остановил машину у моего дома и спросил: «Что, не полегчало, красавица? Дойдешь сама-то?» И тот, кто был со мной — он, она? — ответил: «Ничего, доплетется как-нибудь. Не трогайте ее. Поехали!» А я присела на тротуар, еще чуток поблевала, потом встала и поплелась к себе — как-нибудь, как-нибудь… Доплелась… очевидно.
Меня всю трясет. Я уползаю под перину и сворачиваюсь клубком, чтобы согреться. Клубком не очень получается — из-за зверских резей в истерзанном желудке. Выставляю голову на лютый мороз, тут же натаскиваю на нее подушку — и, полузадохшаяся, засыпаю.
Просыпаюсь от зова мобильника из глубин сумочки. Лежу носом в матрас, подушка на затылке. От такого сна на поправку не идут. Ощущение — теперь уже окончательно помираю. Телефон в сумочке надрывается… Пусть. Кому нужно — наговорит автоответчику. В десять приемов, с долгими передышками, я сажусь на край кровати и таращусь на часы.
11:58.
Нет, уже 11:59.
В квартире тихо, как в гробу. Электронные часы не тикают.
Судя по свету, который пробивается в щель между занавесками, на улице еще один прекрасный летний день. Пыль танцует в луче солнца. И в комнате наверняка жарко. А меня снова начинает трясти озноб.
На четвереньках я доползаю до сумочки, которая на журнальном столике, выуживаю из нее сотовый и еще медленнее ползу обратно.
В постели, с головой зарывшись под перину, я слушаю сообщение автоответчика. Под периной темно и душно, и я ощущаю себя кротихой. Кротихой с сотовым телефоном. Кротихой, которая мается от того, что переела червяков.