— Я вхожу с особым мнением в такого рода решения не потому, что не знаю настоящего положения дел, но чтобы подчеркнуть высокое значение сената. Пусть видит народ, что мы всем сердцем вникаем даже в самые пустые вопросы, — тогда он поверит, что мы не посрамим себя равнодушием к важным делам.
К этому случаю нам придется еще возвратиться, когда речь дойдет до Пизонова и Винициева заговоров на жизнь Нерона.
Надо быть римским аристократом, как Тацит, или так проникнуться благоговейной и безусловной верой в нравственный авторитет Тацита, как Кудрявцев, чтобы, изучая тринадцатую книгу «Летописи», излагающую факты «Золотого Пятилетия», делить симпатии и антипатии римского историка. Мораль современного человеколюбия постоянно и резко расходится с кодексом римской порядочности, как ее понимает Тацит, и как часто, когда отряхнешь с себя чарующее влияние его могучего таланта, с изумлением чувствуешь себя на стороне проклинаемых им пороков, а не восхваляемых добродетелей!
Мы видели, что Рим, а вместе с ним и Тацит, нашел точку зрения, с которой оказалось очень легко извинить неизвинимое нашей моралью убийство Британика. Теперь посмотрим, чего извинить Нерону и правительству Нерона он оказался не в состоянии.
Типическим примером разногласия нравственности современной с античной является злобное отношение Тацита к вопросу о вольноотпущенниках, либертинах или либертах. Libertus, вольноотпущенник, был по отношению к своему хозяину (patronus), как раб, получивший вольную. Libertus — собственно говоря, сын либерта, но слово это больше привилось к сословию и стало употребляться к его определению, как противоположное ingenuus, свободнорожденный. (Bouche Lectlercq, Goyau at Cagnat). Класс этот, чрезвычайно умноженный и развившийся в последний период республики, между Гракхами и Августом, был цезаристическим в полном смысле слова. В империи он находил оправдание и опору своего возникновения и существования, к империи тянул всеми симпатиями и корпоративною жизнью своей, вопреки даже брезгливой воли иных императоров, начиная с Августа, при котором сословие вольноотпущенников, или вернее переход из рабства в сословие вольноотпущенников, было поставлено под ограничительный контроль государства. Законы Aelia Sentia (4 г. По Р.Х.) и Junia Norbana (при Августе между 44 и 27 г. До Р.Х.) создали новую категорию сословия — Latini Juniani — как бы переходную от рабства к полному гражданству.
Закон приравнял этих временно-обязанных к тем латинским колонистам (Latini coloniarii), о которых только что шла речь выше, при классификации колоний. Они лишены были политических прав, равно как и jus conubil, а jus commercii имели под двумя принципиальными условиями:
1) В случае смерти их в состоянии латинского либертинства, их имущество возвращается к прежнему их господину, в качестве peculium (см. об этом слове в томе I, в главе о рабстве). 2) Если в срок 100 дней они не успевали получить римского гражданства, то лишались права принимать наследства по завещанию.
К этой категории вольноотпущенников принадлежали:
1. Рабы, отпущенные на волю в упрощенном порядке, без торжественных форм manumissio.
2. Рабы, принадлежавшие господам своим не в формальную собственность, но считавшиеся — фиктивно — только во владении, «в числе имущества» (in bonis habere), так как приобретены были без юридических формальностей закрепощения (mancipatio и cessio in jure), но простою передачею (traditio) от старого господина новому.
3. По закону Aelia Sextia, рабы, получившие отпускную без достаточно ясно мотивированной причины, ранее возраста 30 лет.
Государство не хотело быть чрезмерно жестоким к «юниевым латинам» и, по возможности, облегчало им средства к доступу в римское гражданство, но — пожелало принимать в соображение личность раба, возраст его, оценку его прошлого в рабской зависимости.
Вольноотпущенники, обременившие себя в рабском состоянии тяжкими проступками либо имевшие несчастье побывать в гладиаторах либо бойцах со зверями (bestiarii), получали свободу лишь с ограниченными правилами «покоренных чужестранцев» (Peregrini dedititii) и не имели права жительства ближе, как за 100 миль от Рима. Наоборот, вольноотпущенник с хорошей репутацией в рабстве легко мог быть представлен к праву ношения золотого кольца (jus anulorum aureorum), которое, будучи даровано императором, давало вольноотпущеннику все права природного гражданина, хотя не освобождало от обязанностей (obsequinum, reverentia, operae) к прежнему господину. Или даже — к restitutio natalium, к дарованию нового акта рождения, которым император снимал с либерта и обязанности к патрону. Ту же милость мог даровать вольноотпущеннику обильный детьми брак. (Garzetti.)
Если вольноотпущенник не успевал быстро выйти в римское гражданство, то положение его, как временно обязанного, было не из легких. Он должен был оказывать бывшему господину, либо даже детям его, известные услуги или исполнять на них работы (opera), при чем не имел прав рассчитывать на вознаграждение платьем или харчами, тогда как господину разрешалось этот труд «господского срока» отдавать в наймы по цене, которую ему было угодно назначить. Так как peculium раба принадлежал, вместе с телом и трудом последнего, господину, то вольноотпущенник, хотя уносил кубышку свою на свободу (если только она не опустошалась выкупом!), однако почитался должником господина, и если тот впадал в бедность, то вольноотпущенник обязан был его поддерживать. Это открыло господину возможность делать время от времени набеги на кассу вольноотпущенника и опустошать ее частями или даже всю полностью. По закону XII таблиц, господин наследовал вольноотпущеннику, если тот умирал бездетным, но, при наличности потомства, вольноотпущенник не обязан был что-либо оставлять господину. Однако, со временем установилось практически, что патрон — независимо от вопроса о потомстве — всегда наследовал вольноотпущеннику в половине имущества. И, наконец, лишь lех Papia Poppea — удержав закон XII таблиц для случаев смерти вольноотпущенника, без прямых наследников, — несколько умерил этот рабовладельческий грабеж, установив, что патрон наследует лишь в том случае, когда умерший оставил менее трех детей, а состояние выше ста тысяч сестерциев (10.000 рублей) — и, притом, в равной с детьми доле, т.е. в половине при одном естественном наследнике и в трети при двух. (Garzetti.)
Таким образом, ясно, что полусвобода вольноотпущенника была одета в довольно таки тяжелые кандалы. Но сословие было так жизнеспособно и так подходило по характеру своему к новому демократическому режиму диархии, что не могло быть задержано в росте никакими искусственными тормозами. Уже то самое условие, что в своих запретительных мерах государство цезарей стало между господином и рабом, придавало им значение передовое— шага бессознательно эманципационного. Враждебный классу вольноотпущенников, аристократизм отдельных цезарей парализовался общим демократическим смыслом цезаристической) принц нипата. Мощное развитие сословия вольноотпущенников в первом веке может служить примером того, как основная идея, вложенная в государственную систему, может восторжествовать над враждебными тенденциями правителей, в руках которых осуществление систем сосредоточено. Либерты не допускались на военную службу в легионах, даже дети вольноотпущенников не могли занимать общественных должностей, и только внукам их открывался доступ в сенат. Но зато они наполнили полицейские когорты, императорский дворец и министерства принципата, и, как необходимые деловые люди и фавориты Цезарей, очутились во главе государства, и оно вынуждено было само ввести их, по обходным путям фальшивых родословных, и в войска, и в сенат, и в высшие магистраты. Уже Помпей, в числе генералов своих, имел вольноотпущенника Деметрия, а сын его Секот — такового же Мену. Это — на верхах. Снизу напирала могучая, все растущая сила, значение которой государство тщетно пыталось регулировать, распределяя ее по городским трибам и даже издавая запрещения (lex Fufia Ganina) освобождать рабов сверх известного количества. Верхи не могли не заполняться вольноотпущенниками, потому что на них поднимало всех этих Паллантов, Нарциссов и пр. совсем не личное счастье, но наводнение свежих сил вновь входящего в гражданскую жизнь молодого коллектива, полного демократической энергии и богатого непочатым запасом доброго интеллекта. Ненависть аристократических историков и сатириков создала ли- бертам очень скверную репутацию и самое имя «либертина» обратила в ругательство с непристойным смыслом. Но жизнь выше памфлетов, а история показывает нам, что, после Августа, римская жизнь направлялась в течение пяти веков умом, талантами и практическою приспособленностью класса вольноотпущенников, наложивших свою руку решительно на все отрасли и члены великого римского тела: от министерств до мелочных лавочек, от философских кафедр до откупов, от медицины и звездной науки до флотской службы.
Против сословия вольноотпущенников боролись самые могучие показные силы Рима: сенат, цезарь, поскольку он хотел ладить с сенатом, аристократия всадническая, даже удачники-выскочки из самих вольноотпущенников. Лемонье справедливо отмечает, что придворные успехи Палланта, Нарцисса и им подобных нимало не помогли классу, из которого эти важные господа вышли, улучшить свое социальное положение: развитие класса шло скорее вопреки противодействию отдельных удачников, чем при их содействии. Паллант, в частности, был автором одного из жесточайших крепостнических законопроектов против смешанных браков (lex Claudia) раба и свободной, за который стоическая аристократия, прославляемая Тацитом, осыпала могучего ренегата почестями и овациями. Республиканец, человек древней доблести, — для Тацита, — прежде всего, обязательный и убежденный крепостник. Каждую освободительную меру, гуманную и похвальную с точки зрения XIX—XX веков, Тацит встречает с ненавистью; каждый успех закрепощения, каждая неудача класса вольноотпущенников вызывают его злорадные восторги.
Итак, сословие раскрепощалось и растило свои силы исключительно собственным настойчивым терпением и демократическим духом принципата, сильнейшим самих принцепсов. Разумеется, не было недостатка в крепостнических попытках возвратить вольноотпущенников в первобытное состояние путем искусственной правительственной реакции. Одна из таких попыток, притом очень энергическая, ознаменовала второй год правления Нерона (56).
Трудно сомневаться, что опору крепостникам дало отвращение молодого государя к дворцовым вольноотпущенникам, господствовавшим на Палатине при Клавдии. Антипатией Нерона к вольноотпущенникам-куртизанам и сановникам хотели воспользоваться против своего сословия—для меры ужасной. «Зашла речь о подлостях вольноотпущенников, и было высказано требование, чтоб патрону было предоставлено право отнимать свободу у оказавшихся неблагодарными», то есть уклоняющихся от пожизненных обязательств клиентуры (obsequium, offeceum, operae etc.). Собственно говоря, требовалось не провести новый билль, но, вероятно, добиться фактического осуществления старого закона, так как подобный сенатусконсульт уже прошел было при Клавдии и был несколько раз повторен в следующих веках, причем даже расширил угрозу свою, стращая порабощением не только неблагодарных вольноотпущенников, но и детей их. (Garzetti, Cod. Justin. Leb. VI, tit. 7, § 1, 2, 3, 4). Но, очевидно, постановить было одно, а привести в исполнение — другое, и закон оставался лишь в речах высокой палаты да на бумаге. Крепостникам этого было, конечно, мало. Они тащили закон к насилию над жизнью и требовали остро освободить их от контроля освобождений, восстановить отношение республиканской старины, когда не было судей между господином и рабом — ни судей, ни посредников. Ясно, что, при бесконечной растяжимости понятия неблагодарности, обсуждаемой по господскому произволу, право, которого добивались крепостники, совершенно уничтожало гражданскую самостоятельность ненавистного им класса, возвращая его к рабству, если не физическому, то нравственному — к состоянию крепостного мужика, отпущенного на оброк до провинности. Тацит утверждает, что крепостническому проекту было заранее гарантировано чуть ли не единодушное согласие сената, что, впрочем, сомнительно, если принять во внимание, что в это время «большинство всадников и очень многие сенаторы не из другого какого места вели свое происхождение». Но консулы, сомневаясь, что смелое сословное притязание, в ущерб правам государства идущее, будет хорошо встречено во дворце, запросили государя о докладе ранее, чем внести его в сенат. Нерон поставил вопрос на обсуждение своего интимного «государева совета» (inter paucos consultare). Здесь мнения разделились. Лемонье не без основания считает сцену совета несколько фантастической в подробностях, согласно вкусам и взглядам самого Тацита. Защитники крепостников говорили:
— Свобода вольноотпущенников выросла в нахальную распущенность. Они едва удостаивают признавать своих бывших господ за равных себе. Бывали случаи, что они били хозяев, и сходило то им с рук безнаказанно — либо еще смеются: попробуй-ка наказать! Да и в самом деле: что оскорбленный патрон вправе предпринять против вольноотпущенника? Разве только выслать его за двадцатый камень, на берег Кампании! В остальных гражданских правах сословия смешаны, суд признает их равными (actiones promiscuas et pares esse). Пора снабдить патрона каким-нибудь оружием, которое было бы не комическим в глазах либерта (quod sperni nequeat). Порядочные вольноотпущенники не найдут тяжелым требованием сохранять пребывание в той же преданности господам, ценою которой вышли они на волю. А явно преступным неблагодарным негодяям будет по заслугам вторичное рабство: пусть страх станет уздою неблагодарным, которых не улучшили благодеяния!
Партия более либеральная и гуманная, в которой не трудно угадать влияние и голос Сенеки, возражала:
— Преступных немного; каждый должен отвечать только за свой личный проступок; принадлежность виновного к сословию не может распространять на сословие ответственность за вину и понижать сословные права. Класс вольноотпущенников чрезвычайно обширный; из него, главным образом, пополняются трибы, деурии, прислуга правительственных учреждений, жреческий причт, даже полицейские городские когорты. Отделите либертов, — вы увидите, как бедно государство свободнорожденными! Наши предки понимали, что делали, когда разделили классы по достоинству, но всем одинаково предоставили общую свободу. Притом законы знают два вида отпущения на волю: можно освободить раба торжественно, посредством виндикты, и можно — в домашнем порядке, частным образом. Во втором случае либерты, пользуясь видимою свободою, в действительности не совсем сняли с себя железо рабства (velut vinculo servitutis attineri). Вот — случай патрону раскаяться в благодеянии неблагодарному, а благодарного наградить новым благодеянием— торжественным освобождением чрез виндикту. Это уже дело владельцев взвешивать заслуги рабов, которых они освобождают; пусть будут осторожны в выборе: лучше позже дать волю человеку, но, однажды данная, она назад взята быть не может.
Свое мнение о сочиненности этих речей Лемонье обосновывает превосходством, с римской точки зрения, крепостнической аргументации, которой сочувствует Тацит, над доказательствами либеральной группы, которые, однако, одержали верх. Цезарь отписал сенату: — Каждое дело между вольноотпущенником и патроном, возникающее по жалобе последнего, должно быть разбираемо в отдельности, без малейшего посягновения на общие права сословия.