— Скажи, как мне быть? Идти завтра в органы и признаться во всем? — перебиваю я его своим вопросом, даже не зная, о чем он говорил секунду назад.
— Делай то, о чем не будешь жалеть.
— А ты как поступил бы?
— Я? Но ты не я. У меня свой путь. И в моем рюкзаке слишком много камней. Еще один мне не вынести. Сейчас, соверши я подобный поступок, я бы склонил голову и отдал себя на суд Божий.
— Понятно, — отвечаю кротко я. — Значит, и мне следует завтра же признаться в своих деяниях, и пусть меня осудят. Но тогда я навсегда потеряю Олю?
— Хм. Ты ее еще и не обрел. И вряд ли когда-нибудь это случится. Поехали домой. Что-то мне подсказывает, что мы очень скоро встретимся еще раз.
Мне очень не хочется уезжать домой. Он так ничего и не рассказал об Оле. Не сказал о клубе. Еще много чего нужно узнать о том, что причинило мне столько несчастья, что перевернуло мой мир с ног на голову. Мне не хватает смелости задавать неудобные вопросы человеку, который, как мне кажется, искренне за меня переживает. Я боюсь потерять его поддержку, особенно теперь, когда открыл свою тайну.
Дорога домой. Не хочу говорить. Не могу сказать, что мне стало намного легче, но что-то изменилось. Появилась надежда. Павел сейчас является моей единственной надеждой, мостом, который связывает меня и Олю. Больше ничего не осталось. Несмотря на все странности Павла, мне хочется доверять ему. Я вообще хочу сейчас положиться на кого-нибудь.
Закрываю глаза. Перед глазами сразу вспыхивают яркие образы людей, как иногда бывает на следующий день после вечеринки, на которой сильно перебрал. Они настолько быстро сменяются, что я даже не успеваю их распознать. И тут перед глазами встает Оля. Она улыбается. Я хочу подойти к ней, но она поворачивается и убегает от меня. Нет, это не сон. Я прекрасно понимаю, что я сейчас еду в автомобиле, а в моем измученном мозгу рождаются странные образы. От осознания всей реальности становится невыносимо больно: я живу Олей, а она даже ни на секунду не вспоминает обо мне. Может пойти завтра и во всем признаться? Но это равносильно самоубийству. Нет, я еще должен дойти до конца.
Приехали.
— Спасибо тебе огромное за помощь. Мне очень не хватало человека, готового выслушать. Спасибо за участие. Ты очень необычный, — благодарю я Павла.
— У тебя всегда есть тот, кто может тебя выслушать. Говори с Богом. Помни об этом. Но ты всегда можешь позвонить мне. Я всегда готов помочь. Пообещай мне, что ты не попытаешься связаться с Олей пока и не наделаешь прочих глупостей, — на его глазах выступают слезы, он говорит сквозь почти сжатые зубы. — И не посещай клуб. Дай шанс Богу! Прими его!
Последние слова были сказаны, когда я уже почти закрыл дверь автомобиля. Я не успеваю захлопнуть дверь, как он резко газует.
Что это с ним такое случилось? Может, все же он любит Олю? Нет, не похоже. Такое ощущение, что он всеми силами сдерживает гнев, который распирает его изнутри. Только на кого? На клуб? Что же с ним там случилось? Одни вопросы и вообще нет ответов. От этого мне становится жарко, я будто бы начинаю задыхаться. Вспоминаю молитву. Слова путаются. Я обращаюсь к Богу в свободной форме. Легче не становится, а только появляется чувство вселенской печали и одиночества. Может, это и есть очищение?
За что я молюсь? И главное, кому? Я не знаю Библии, и даже молитвы ни одной не могу вспомнить, а ночью один возле подъезда прошу Всевышнего дать мне благодать? Разве не смешно? Сначала исковеркал несколько судеб, а теперь попрошу прощения у кого-то, кого никто никогда не видел, и все станет хорошо? Я начинаю смеяться как безумный. Мне действительно становится смешно от мысли, что в случае раскаяния я буду прощен. Какого хера кто-то должен отпустить мои грехи, кроме родителей Жени? Вот перед кем я должен каяться.
Я сажусь на скамейку возле дома во дворе и продолжаю шептать придуманную молитву. Я это делаю скорее для того, чтобы противоречить своему разуму. Да и Павел уверял, что это принесет плоды. Вдруг получится?! Это мысль опять заставляет меня улыбнуться.
На работе все как-то косо на меня смотрят. Неужели их всех уже оповестили, что я прохожу подозреваемым по делу об убийстве Евгения? Даже наш дедушка профессор Ботхин не сказал мне ни слова, что совсем не характерно для него. Раньше мой день обязательно начинался с небольшой беседы с ним. Такое ощущение, что он даже избегает моего присутствия: когда я захожу в кабинет, он моментально покидает его по какому-нибудь совершенно пустяковому поводу. Он даже зачем-то затеял уборку в кладовой. За все время моей работы здесь там даже пыль никто не вытирал, не говоря уже о том, чтобы все полностью разобрать.
Вероника. С ней мы в последнее время общались напряженно, но хотя бы другим пытались показать, что у нас все хорошо. Сегодня же мне удалось пересечься с ней всего один раз — в коридоре. Я вышел, чтобы сходить в туалет, а она в это время выходила из архива. Там у нас лежат груды бумаг и какие-то вещества, которые мы регулярно получаем каждый месяц в качестве рекламы. Часть из них, один или два процента, попадет на первый этаж, в лабораторию. Но большая часть будет выброшена не распакованной. Раньше, когда она проходила мимо, ее лицо выражало нехарактерную для нее злость, натянутая улыбка словно была призвана показать, что у нее все хорошо, а у меня все в жизни рушится. Сейчас же она бросила взгляд, полный неподдельного сожаления и сострадания. Я хотел остановить ее, но она ускорила шаг и скрылась за дверью.
Сейчас, сидя за компьютером и разбирая результаты повторных проб воды из Невы, я подумал, что жду вынесения вердикта присяжных. Я его знаю, но все еще надеюсь на оправдание. Каждая секунда тянется вечно. Понимаю, что я перечитываю предложение уже десятый раз, но так и не понял его смысла. Закрываю документ. Лучше пойду на улицу, пройдусь немного. Чего же я жду? Наверное, того момента, когда меня вызовет к себе Ренченко. Она будет расстроенной и злой, скажет, чтобы я садился. Предложит чай. Она это всегда делает, когда очень волнуется, и ей предстоит очень серьезный разговор. Поэтому в нашей организации все со страхом думают о «чаепитии с Ренченко». Потом она спросит, как идут дела с «Пенофорумом», хотя и сама все знает лучше меня. Потом, как бы между делом, вспомнит, что арестовали человека, которого подозревают в убийстве Жени. Затем внезапно задаст ключевой вопрос, ради которого и разыгрывался весь этот спектакль. Вот тут-то я и должен быть готов.
Ожидание так мучительно! Знать, что ты приговорен, но вынужден ждать, и ждать непонятно чего. Мне даже представить страшно, что испытывают осужденные на смертную казнь люди. Средний срок от вынесения приговора до его исполнения длится примерно десять месяцев. Я бы сошел с ума в первый месяц. Мне уже кажется, что мои мозги как будто подменили. Конечно, можно молиться и надеяться, что наказание заменят более мягким, например, пожизненным заключением без права на досрочное освобождение. Но провести остаток дней в неволе, возможно, еще хуже.
Я возвращаюсь в кабинет. Следом за мной забегает Вероника. По ней сразу видно, что она хочет сказать что-то важное: лицо напряжено, глаза блестят. Руки скрещены на груди.
— Нина с утра сказала, что ты знаешь того парня, который убил Женю. Это правда? — начинает она говорить.