Промчался на мотоцикле бригадир — дым, треск. «Чертопхайка», — пренебрежительно думает Ярина и отворачивается. С шутками, смехом спешат к коровам девчата. А над коровником вертится большое колесо. Ветряной двигатель. Старуха смотрит на него добрым взглядом и вспоминает прежние ветряки. Что за красота была! На всех пригорках вокруг села высились ветряки, крыльями размахивают, а все на месте. Повывелись ветряки, да пришел двигатель с большим колесом, вертится день и ночь. Кажись, и ветра нет, чуть-чуть дышит воздух, а колесу и дыхания того довольно — живет, движется.
Снова поворачивает голову Ярина, видит, как по канату подвесной дороги неслышно ползут к свинарнику вагонетки. «Дворец, — говорит себе Ярина, окидывая взглядом новую ферму, — у помещика не было такого. Куда там!»
Вспоминается ей, как впервые пришел сюда Мазур. Три года назад стоял здесь холодный вонючий сарай. Покачал головой, нахмурился. «Разве это ферма? — сказал. — Это же свинушник! А в нем тощее и голодное свинство».
Бежит от дум Ярина, а они все к одному возвращаются: Мазур.
И начинает она большой разговор. Сама с собой. Это всего лучше: по крайней мере, что захотела, то и сказала!
Зачем ты, Мазур, приехал сюда? Городскую квартиру, службу хорошую бросил. Жену-докторшу с собой привез, чтоб в больнице работала. Детей в школу отдал… Зачем ты приехал? Чтоб приглядеться, попривыкнуть, а потом с Веренчуком заодно запустить лапу в колхозный карман? И ангелы, мол, крадут… Да неужто тебе мало? Но и на это у бессовестных словцо есть: Адам в раю жил, да и то согрешил.
Вижу, все вижу. Работал как вол. Силы своей не жалел. Вон сколько с нами вместе наворотил, настроил. Есть чем перед людьми похвалиться: фермы поднялись, хозяйство на ноги стало. Да что мне с того, если душа у тебя — черная яма? Веренчук говорит: всем хватит, вон сколько добра нажили. Это верно. Нажили. Так разве ж для того, чтоб каждый себе, а там хоть трава не расти? Было голодное свинство. Выгоняли эту вонь все гуртом. Но знай, что и сытое свинство не лучше.
Не жаль мне того поросенка. Своего бы отдала, бери, пожалуйста. Только бы душа не ныла, только б не глядеть, как снова заводится гниль. Люди еще не видят этой точечки гнили, да что с того? Как ни кройся, болячка выйдет наружу. Сегодня ты стащил клочок, а завтра еще один. И уже не поднимется у тебя рука, пропадут мужество и решимость в голосе. Уже не скажешь ты мошеннику, чего он стоит, не разгневаешься на пьяницу-лодыря, не поссоришься с Веренчуком, потому что у самого рыльце в пушку.
И будет наливаться нарыв, пока гной в глаза не брызнет.
Нет, не может, не может бессовестный человек делать большое и чистое дело!
Стоит Ярина посреди широкого двора. Никому и не догадаться, что у нее на душе.
Живет она, работает, зарабатывает трудодни. Было тяжко, стало легче. Уже не приходится таскать воду на себе — колесо гонит. Уже не клонит к земле тяжелый мешок — толкни вагонетку и покатилась. Да и заработать можно. Не то что раньше.
Да разве ж в этом все? Не уродилась Ярина речистой, потому, верно, в трудах и заботах не успела она высказать людям, чего давно жаждет ее наболевшее сердце: красы человечьей. А откуда ж она рождается? Из правды.
Для того чтоб пришла она, краса человеческая, ее Демид отдал жизнь еще в комнезаме. За нее сложил свою голову, уже в эту войну, сын Юрко.
И Ярина себя не щадила — недоедала, недосыпала, трудилась тяжко, только бы пришла к людям человечья краса.
Что ты ответишь на это, Мазур?
Вышла Ярина только на минутку — поглядеть, не прибыла ли машина с высевками; замешкался что-то фуражир.
Да вместила в себя эта долгая минута тысячу дум. И выговорилась досыта, словно глаз на глаз с целым светом стояла.
Во время короткого перерыва Ярина подоила корову, прибрала в хате. Уже оделась, чтоб идти на ферму, когда услышала гомон за окном.
Выглянула Ярина и отшатнулась, словно что-то страшное увидела. У плетня остановился воз с камышом. Бригадир строителей Кирило Гуржий держит вожжи, а кто-то из его молодых подручных отворяет ворота.
Ярина еще с крыльца сердито крикнула:
— Твои это ворота? Чего не спросясь лезешь?