Зал маленького ресторана был ярко освещен и наполовину пуст. За одним из столов молча сидело несколько чиновников, и в лацкане пиджака у каждого поблескивал один и тот же фирменный значок. Время от времени они вяло переговаривались или, подцепив палочками кусок сырой рыбы, нехотя отправляли его в рот: очевидно, все ждали кого–то.
Но вот за перегородкой послышались громкие, уверенные шаги, и чиновники вытянули шеи. Распахнулась дверь, и в зал вошел плотный человек с холодными, жесткими глазами. Чиновники вскочили со своих стульев, поклонились вошедшему и, стоя, вступили с ним в почтительный разговор. При каждом слове они виновато потирали руки. Но один из них остался сидеть за столом. Он также принял участие в общем разговоре, — но его голос был громким, уверенным; разговаривая сидя, он не переставал чавкать, с аппетитом прожевывая кусочек мяса, зажаренного в вине. Наконец новый гость сел за стол, следом за ним робко присели остальные, воровато оглядываясь по сторонам; их беседа стала приглушенной, почти неслышной. Очевидно, собеседники были членами одного клана, скорее всего, небольшой торговой фирмы, — но все они были старшими или младшими друг для друга. Их поведение, и, должно быть, вся манера мышления, были проникнуты самурайской истиной: "слабый в отношении сильного, сильный в отношении слабого".
"Если говорить о том, что стало с самураями, — пишет прогрессивная художница Таэко Томияма в газете "Майнити", — то во время войны они превратились в солдат, а после войны — в торговцев. Раньше они разрезали свой живот ради князя, потом — за императора, а ныне — ради своей фирмы. Но сами они не изменились".
Небольшая аудитория была полна народу. Озорные студенты и аккуратные чиновники, решившие изучать русский язык для дела; бойкие художники и добродушные домашние хозяйки — все смотрели на лектора строгими, внимательными глазами.
Когда лекция закончилась, высокий студент встал, тряхнув черной копной волос, и слегка поклонился; — Прошу уточнить, чем отличаются вечерние школы от техникумов!
— Как я уже имел честь почтительнейше отметить ранее, — начал было лектор, повинуясь этикету японских публичных выступлений, как быстрая волна смеха пронеслась по аудитории! Лектору стало неловко: ведь слова были сказаны только потому, что были единственно возможны в данной ситуации. Неужели они могли вызвать смех?
— Да вы не обижайтесь! — сказал, улыбаясь, высокий студент, подойдя к лектору в коридоре. — Ведь это был смех одобрения! Нам было приятно услышать в речи иностранца знакомую ноту восточной самоуничижительной вежливости: ведь оратор должен быть подчеркнуто учтив с теми, кто согласился слушать его. Равенство чуждо нашей традиции!
В средневековом японском обществе существовало пять типов отношений: между отцом и сыном, господином и подданным, мужем и женой, старшим и младшим, и, наконец, между равными. Отношения между старшим и младшим стали господствовать внутри клана. Этому немало способствовала и философия конфуцианства, расставлявшая всех людей по ступеням взаимного подчинения: когда наверху говорят, внизу склоняются!
Впрочем, внутри клана могут встретиться два человека, статус которых одинаков, и нельзя определить, кто из них старший. Их называют "дорё" — "коллеги" или "товарищи", — но их товарищество непрочно и слабо, а в душе у каждого нет покоя до тех пор, пока их отношения не уложатся в традиционную схему: "сэмпай — кохай". Лишь тогда уйдет напряженность и воцарятся согласие и покой. А пока — "дорё" стараются даже не встречаться на людях.
Средневековая традиция перешагнула и в капиталистические фирмы. Так буржуазный класс — продукт социального размежевания общества капитализма — оказался подразделенным еще и по средневековому, типично дальневосточному, конфуцианскому принципу. Самураи стали торговцами, но торговцы остались самураями…
* * *
В университетском общежитии для иностранцев жила молодая датчанка Мэри, беловолосая, высокая добродушная женщина. Она давала частные уроки английского языка, облегчая себе плату за учебу в университете.
Часто она возвращалась с уроков поздно вечером, усталая и поникшая, и нехотя готовила дешевый ужин.
Однажды среди ее знакомых отыскался японский студент, пожелавший брать уроки не английского, а датского языка, хотя он сложен и малоприменим. Мэри была очень рада этому.
Отныне раз в неделю в прихожую общежития входил двадцатилетний японец и привычным движением сбрасывал кеды. Босиком он проходил в шумную кухню, где, громко переговариваясь, готовили пряные блюда индусы, китайцы, негры, и где, разложив учебники на обеденном столе, ждала его строгая Мэри.
На потрепанном портфеле студента болталась, привязанная на резинке, маленькая пластиковая акула. В ее спину вонзился крошечный гарпун, и акулья кровь застыла на нем яркими химическими пятнами. Игрушечная рыбка не казалась нам признаком незрелости мышления; мы знали, что японцы с давних пор любят привязывать к одежде миниатюрные украшения. Даже носовые платки они не полностью засовывают в карман, чтобы они болтались на ходу: такова сила привычки!
Когда студент сталкивался в коридоре общежития с другими обитателями, его лицо становилось неподвижным и надменным, словно он проходил мимо щетки, прислоненной к стене. За долгие месяцы он ни с кем не обмолвился ни словом.
Но вот пришел день, когда Мэри возвращалась на родину. На прощание она устроила небольшой обед; там–то мы и разговорились с молчаливым студентом.
— Ах, как жаль, что я не познакомился с вами раньше! — вздохнул он.
— Но что же мешало это тебе сделать?
— Я боялся подойти к вам и заговорить: а вдруг вы засмеетесь? И все сочтут меня несерьезным? И это мнение дойдет до моих сотоварищей и сохранится на всю жизнь? Мой клан — это университет. За его чугунными стенами все безразличны ко мне, но внутри их каждый мой шаг внимательно оценивается, чтобы заслуженно поставить меня именно на ту ступень, которой я достоин. Поэтому японцы так боятся испортить мнение о себе среди коллег… Вы, иностранцы, часто сетуете на то, что вам редко приходится бывать в японских домах. Но и с нами это случается не чаще: мой дом — моя крепость! Так возникает невидимая стена осторожности и недоверия вокруг каждого из нас. И никому не сокрушить ее!
Студент горестно замолчал. Больше мы не встречались.