— Давайте зайдем в этот китайский ресторан! — предложил Кинугаса после обмена приветственными комплиментами, — там и поговорим.
В ресторане он с довольным вздохом уселся на мягкий стул и, немедля, начал рассказ.
— Итак, я родился в Киото восемьдесят лет назад, мой отец был самураем, — быстро заговорил он, прищурив один глаз, а другим с интересом рассматривая расписную китайскую чашку, стоявшую на столе. Фразы рождались одна за другой и с готовностью укладывались на бумагу, словно старик рассказывал кому–то свою биографию каждый день.
— Как и большинство братьев по классу, — говорил Кинугаса, — мой отец был очень беден. Пасынки феодализма, нищие дети дворян–многоженцев, самураи были слишком многочисленны для того, чтобы их могло прокормить новое буржуазное государство. Судите сами: если в необъятной России на сто тридцать миллионов тогдашнего населения приходилось меньше миллиона потомственных дворян, то в маленькой Японии их было в два с половиной раза больше, и это при тридцати пяти миллионах общего населения страны! Каждый шестнадцатый японец гордо именовал себя самураем! Пришедший к власти расчетливый буржуазный класс лишил их денежных пенсий, а государственный аппарат не смог впитать самурайский океан. Так образовался новый слой людей, обладавших некоторой культурой, кровно связанных с прежней властью — и не нашедших места в новой государственной структуре. Это были люди "на переломе", японские разночинцы…
Многие из них становились учителями, врачами, почтмейстерами. Ко времени моего рождения отец служил мелким чиновником. В мечтах он успешно боролся с бедностью и удовлетворял ущемленное самолюбие: каждый раз, когда у него рождался сын, отец торжественно записывал в семейной книге, кем обязан стать младенец в будущем. Моему старшему брату предписывалась карьера дипломата, среднему приказано было стать генералом, ну а мне — адмиралом… Ни одному из тщеславных желаний отца не суждено было сбыться. Его морально сломило то, что в юности я ушел из дому и стал артистом…
Предполагал ли отец, что я буду одним из знаменитых артистов Японии?.. Он проклял меня… И даже мать, запуганная и униженная им, ни разу не пришла в театр Кабуки посмотреть на мою игру!
Кинугаса горестно тряхнул головой и задумался. Ему было восемьдесят лет, мне — двадцать два, но я не чувствовал разницу в возрасте.
— Как и всякий начинающий артист, — продолжал Кинугаса, — я выбрал себе звучный псевдоним. У нас, японцев, псевдоним порою несет глубокий иносказательный смысл, но зачастую ничего не значит, пустой звук — и все: мы не любим придерживаться в этом строгих правил! Например, псевдоним известного писателя — националиста Юкио Мисима, публично совершившего харакири несколько лет назад, был зашифрованным названием горы Фудзияма, символа японской нации:
Мисима — это название городка, откуда эта гора кажется особенно торжественной и величественной. А знаменитый поэт средневековья Басё избрал такой псевдоним потому, что рядом с его хижиной рос банан: "басё" — так назывались бананы на старом языке… Я пошел по легкому пути — и назвал себя именем пологой горы Кинугаса, видневшейся из окна нашего бедного дома…
Как и всякий молодой артист, в Кабуки я играл женские роли. Судьба ненадолго удержала меня там: собрав небольшую группу друзей, я решил попытать счастья в новой тогда кинематографии. Этот шаг был необдуманным, рискованным и незрелым. У нас не было денег, и мы сами рисовали декорации, шили костюмы и сколачивали шаткие лестницы и двери. Мы и ночевали в сарае, нанятом под студию. Это лишь сейчас критики восхищаются тем, что изо рта актеров идет ледяной пар, а тогда это было печальной неизбежностью, ведь зимы в Киото так холодны! Перед съемками я занял немного денег — и это привело меня на грань банкротства. Со дня на день в наш сарай должны были заявиться равнодушные полицейские и разъяренные кредиторы. Поэтому, как только была готова первая пленка, я завязал ее в платок и побежал на вокзал, чтобы быстрее попасть в Токио, скрыться подальше от долгов. В поезде я закрывал лицо шляпой.
В столице "Перекресток" был показан в одном из кинотеатров и имел оглушительный успех. Впервые в жизни я держал в руках столько глянцевых бумажек с портретами отцов государства. На них я купил оборудование для съемки "Сумасшедшей страницы", второго фильма, который принес мне признание и известность.
Вы спрашиваете, когда я впервые прикоснулся к гуманной и великодушной русской культуре? В годы ранней юности, прочитав книги Льва Толстого…
Ведь в переломные исторические эпохи людям свойственно обращаться к культуре других народов: может быть, сквозь призму их опыта удастся разглядеть и то, что происходит в собственной стране. Для японцев учителем новой жизни явилась русская литература прошлого века, растревоженная совесть человечества. Пушкин и Гоголь, Чехов и Достоевский учили нас доброте, любви и состраданию. Но самым близким и ясным стало творчество Льва Толстого. Презрение к духовному убожеству богачей и отказ от роскоши в обыденной жизни, вера в противоестественность власти сильных мира сего и призывы к моральному самосовершенствованию, — все это знакомой струной отзывалось в японском сердце. Темы толстовских произведений, актуальные для России, оказывались острыми и больными и в Японии: растлевающая власть денег в деревне, кризис традиционных семейных отношений, бедность и разорение простых людей волновали умы передовых японцев. Почитание ими русского писателя было по–восточному полным преданности и восторга. Мы привыкли обожествлять гениальных старцев и, наверное, образ Льва Толстого соединялся в сознании многих с седобородым Конфуцием и мудрым, улыбающимся Лаоцзы. Немало людей мечтало лично познакомиться со Львом Толстым: литераторы стремились получить от него отеческие наставления сэмпая, а простые люди хотели лишь увидать его своими глазами и почтительно побеседовать с признанным всеми сэнсэем. Для того чтобы из Японии добраться до далекой Ясной Поляны, они совершали настоящие кругосветные путешествия, которые именовали паломничеством, словно ехали на свидание с богом…
Японский паломник был не столь редкой фигурой в доме Толстых, и не случайно знаменитый писатель Токутоми Рока так и назвал свой рассказ о Толстом: "Японский паломник". С характерной японской тщательностью Токутоми любовно описал в нем привычки, типичные манеры и жесты, даже голос Льва Толстого: гениальный писатель был по–человечески дорог ему.
Писатель Мусякодзи Санэацу в юности решил посвятить жизнь учению Толстого. В 1918 году он основал на острове Кюсю первую толстовскую коммуну, а вскоре число их достигло тридцати! Все члены коммуны работали в поле, добывая скромный урожай, а в свободное время каждый занимался любимым делом. Создание толстовских коммун было прекрасной и бескорыстной попыткой преобразовать общество на началах справедливости и гуманизма. И разве виноваты их создатели в том, что эта попытка не удалась? Она ведь и не могла удасться…
Так и я оказался воспитанным на творчестве русского писателя. С тех пор прошло много лет, сменились поколения людей, — а популярность Толстого не угасает! Вы же бываете в книжных лавках?..
И Кинугаса задумчиво посмотрел в широкое окно. Начинался дождь, в ресторане стало сумрачно, и причудливые китайские украшения на потолке казались декорациями к восточной сказке.
"Торусутой" — четкими буквами азбуки катаканы было написано на корешках книг на полках магазинов и в руках пассажиров метро. Каждый раз, когда мы видели эти буквы, наши сердца наполнялись гордостью и удовлетворением.
Это слово красовалось и в списке жильцов общежития для иностранцев в университете Токай. Фамилия принадлежала Александру Толстому, студенту из Дании, изучавшему биологию и борьбу дзюдо. Веселый и белобрысый, с типично русским широким лицом, он был дальним родственником великого писателя. Узнав об этом, мы засыпали его вопросами об огромной семье Толстых, но он не смог ответить почти ни на один. Тогда мы рассказали ему о бурной истории России, но наши рассказы не взволновали его. Мы говорили с ним только по–английски, потому что он упорно отказывался запоминать русские слова.
— Поймите, я датчанин! — с виноватой улыбкой повторял он…
Благословенны японцы, ценящие чужих гениев!..
* * *