«Он мой»
Я слышала это десятки раз, а на моем месте должна была быть Лариса. В нормальной семье. Но бывшие любовницы не считали препятствием жену, они считали виновной меня. Ту, ради которой он летит в Питер, ради которой не берет трубки и не отвечает на сообщения. Лара не знала, как часто ее муж наведывался в город на Неве. Но ведь она сама была тому инициатором. И если следовать ее логике, я могла бы даже рассказать ей о нашей связи с Ярославом. Но это было противно. Гадко. Мерзко и неправильно. Я позволяла себе мучиться сложными вопросами морали и нравственности до того самого момента, когда шасси самолета касалось взлетной полосы, в тот момент он становился моим.
Так мы и жили вне будущего и прошлого. Мы кидались друг на друга, словно дикие звери, и расходились, оглядываясь. Мы изъездили все дороги в области, вы излазили все достопримечательности, но ничего не запомнили.
Лариса знала о его связях, их «оговоренные свободные отношения» допускали это.
Странная любовь, где на первое место ставились партнёрские отношения — они оба хотели зарабатывать деньги, они шли к этому, это был основной смысл их союза, это позволяло жить на два города, позволяло спать с другими. Лара считала это нормой. Нормой для современных людей, которые должны прежде всего самореализоваться. И потому она порой уезжала в темном большом утробно урчавшем автомобиле. Я никогда не видела лица ее поклонника.
И это поумерило муки совести в отношении Лары.
Ярослав подозревал, что у нее есть другие. И ему было гораздо тяжелее, чем ей, потому что он ее… любил.
Однажды мы просидели за бутылкой целую ночь до самого рассвета. А окна моей съемной квартиры выходили прямо на «Летучий голландец», такую близкую Петропавловку, стрелку Василевского острова, на безумно широкую Неву, на золотившийся вдали купол Исаакия. Этот вид стоил тех денег, что за него просили ежемесячно. Этот вид выбрал сам Ярослав (я бы в жизни не сняла такую дорогую квартиру). Ему хотелось покоя, но он не мог жить без движения. И этот вид, где каменная статика соседствовала с людской и водной динамикой, ему нравился.
Так вот тогда он был пьян, он опустил голову на руки, и мне кажется, что он бы заплакал, если бы умел это делать. Он вопрошал, почему же не все получается, как бы ты к этому ни стремился, чтобы ни делал. Почему Лара не хотела жить в Москве, почему заставила его вести такую жизнь, почему он согласился… Попался в ловушку.
Все это лирика, вывод был один. Несмотря ни на что он ее любил. И ему претили такие отношения. Но он боялся потерять ее.
А мне было жалко собственное сердце. Ведь когда Ярослав говорил со мной, касался меня, оно замирало от блаженства, нереального во всех смыслах. Да, во всех смыслах…
Грустная цепь. Я любила его, он любил Лару, Лара любила себя.
Трезвый Ярослав говорит мне: «Перебирайся в Москву»
И, наверное, я бы перебралась и, наверное, он бы ушел от Лары. Но тот вечер, когда он вопрошал судьбу, я запомнила, в отличие от него. А его боль особенно, и эта боль причиняла страдания мне.
Господи, дай мне силы все сделать правильно. И уйти…
Нет хуже участи влюбленной любовницы. Твое положение и без того шаткое становилось еще хуже.
Однажды я рассказала об этом маме. Та была во мне разочарована. Еще бы, откуда в роли любовницы по мнению моей мамы взяться чести, достоинству и правильности. Но она не стала читать мне нотаций, лишь сказала, что смысл меня учить был бы, будь мне восемнадцать, но сейчас уже поздно. Да и нет смысла. И что не было раньше такого, чтобы мужик общий, и женщина общая. Либо семья есть, либо это не семья, а значит и разрушать нечего. Она была бы права, если бы только он не любил Лару.
Я же так с ума по нему сходила, что решила попытаться жить на таких условиях, но мучения были сильнее удовольствия, а мазохистской я не была.
Если она одумается, он исчезнет мгновенно. А Лара сказала, что хочет ребенка…
Эх, жалко вид из окна квартиры! (это я пытаюсь философски ко всему относиться)
— Злата Викторовна! — когда я уже стояла на кассе, расплачиваясь за вкусности для своих, зазвонил телефон.
— О, Артем Сергеевич, опять вы?