Скверные мысли перебила старуха, явилась со стаканом воды и короткой черной веревочкой.
— Ложись-ка, девонька, сюды, — указала она на высокую кровать под цветастым одеялом, с огромными мещанскими подушками в изголовье. — На живот. Правильно.
Что-то тихо пошептав, бабка Люша спрыснула Тамару водой, а потом стала прикладывать к ее телу веревочку, промеряя наискось от плеча до пяты. Тамара лежала не шелохнувшись, ровно и незаметно дышала, чтобы не попутать важный диагностический замер. Врачевание бабки Люши многим из односельчан помогало одолеть хворь, заразу всякую, и сейчас авторитет ее для Тамары был первейшим, почище любого профессорского. Водилось, правда, судя по слухам, за бабкой Люшей и неприглядное…
— Сглазу или порчи наговоренной я в тебе не нахожу, — промолвила старуха, спихивая с Тамары груз женского ущерба. — Погоди, поживи. Сколь, говоришь, у вас с ним сроку-то?… Четыре месяца и десять дней? Эк ведь, как точно помнишь, — улыбнулась старуха, ласково глядя на раскрасневшуюся, разволновавшуюся от радости Тамару. — Ничего, понесешь, успеется… А мужик-то, сказывали, знатен тебе достался?
— Знатен, баб Люш… — заторопилась в счастливом поддакивании Тамара. — Умный, красивый, не пьет, студентов учит… Я посмотрю на мужей своих знакомых, так меня тоска берет: один скуп, другой неряха, третий пьет безбожно…
— Эк ведь! Твой-то чего, ангел?
— Для меня — ангел.
— Гляди, ангелы-то с крыльями бывают. Ангела-то, как попугая, в клетку не посадишь. Попугай-то своими перьями поглянулся — ну посади его в клетку да любуйся на него. А вот ангела-то так не удержишь. Куда хошь улетит…
— Не улетит! — рассмеялась Тамара. Про себя подумала, утвердилась в мысли: «Вот рожу — и никуда не улетит!» — Побегу, я баб Люш. Спасибо тебе большущее!
— Ну беги, беги… Экая счастливица ты нынче. Дождалась, говоришь, своего? Да-а… — кивнула старуха, забавляя свои руки костяшками бус, словно четками. — Уж больно любви-то в тебе много. А любовь да счастье тоже надо выдюжить.
Тамара уж было хотела переступить порог из горницы в сени, но бабка Люша вдруг тихо охнула. Нитка бус, истлевшая за долгие годы, лопнула, и белые камешки дождем сыпанули на половицы. Тамаре пришлось задержаться, собрать рассыпавшееся украшение. Старуха тоже, болезненно сгибая поясницу, принялась выискивать по избе бусины, а при этом бормотала:
— Бусы порвались. Перед самым уходом из дому. Надо ж как! Нехороша примета… — Но, чтобы не пугать Тамару, прибавила: — В старину говорили — нехороша. Теперь люди по-другому веруют.
Из дома бабки Люши Тамара выбежала будто школьница, на каникулы отпущенная… Выскочила из темных сеней на приступок, за спиной громыхнула дверь на пружине, с козырька над крыльцом от какого-то духовения или сотрясения полетела снежная осыпка; снежинки угодили в глаза Тамаре, она прищурилась — желтыми кляксами с острыми заливами расплескались перед ней фонарные огни вечерней улицы.
С трамвайной остановки Тамара не повернула в сторону своего дома, а направилась в распахнутые, вмерзшие в сугроб чугунные ворота парка, который противоположным боком подступал к университету. У Спирина сегодня вечерняя лекция — дождется его, чтобы идти домой вместе, под руку. Обычно она не заходила за мужем на службу, а тут пошла: до женских откровений она пусть и не охотница и не выдаст интимных целей посещения бабки Люши, но, не оттягивая, приласкаться к Спирину, безмолвно поделиться с ним радостью раззадорилась.
Шла бойко, размышляла с охотой, на волне приподнятого настроения. Как же молодой семье жить без первенца! Да и пора, самое время ей рожать! Правда, Спирин на этот счет покуда помалкивает, ни на чем не настаивает, не торопит. В общем, это и понятно, в первую очередь задуматься о потомстве — дело женское… Тамара представила день, когда шепнет Спирину на ухо: «У нас будет ребенок…» Ей стало и весело, и чуточку тревожно, и еще сильнее захотелось прильнуть к Спирину, не откладывая.
Аллея была неширока и глуховата, крупные могучие деревья росли тесно и плели над головой сито. Но несмотря на это, молодцом смотрелся между ветвями тонкий яркий месяц — кавалер с усами, а вокруг него колыхались, прыгали с ветки на ветку разгоревшиеся к ночи звезды. Тамару радовал вид этого, безболезненно иссеченного деревьями неба, толстый снег вокруг, искрящийся, чистый, морозно поскрипывающий под подошвами путь через парк.
Той же аллеей она шла со Спириным в день знакомства. Это случилось ранней весной. Под ватным небом дул резкий, шальной ветер, глушил голос — чтобы слышать друг друга, надо сближать лица, и Тамаре было безумно страшно и сладко окунаться в голубизну спиринских глаз и временами тонуть в них, беспомощно барахтаясь…
— Вы не замерзли? — спрашивал он и, видимо, рассчитывал обнять ее.
— Нет, нет! — мотала головой до костей продрогшая Тамара и невыгодно отгораживалась воротником от своего спутника.
А потом она всю ночь ерзала и ворочалась на бессонной общежитской койке, казнилась, что вела себя дикаркой и букой. «Глупая… Глупая!» — корила она себя, размазывая по ладоням и по подушке слезы обиды, ведь Спирин, проводив ее, не назначил ей свидание, только обещался позвонить на работу. А что такое позвонить? Совсем не обязательно!
Однако перестал уже бесноваться весенний ветер, аллея бела декабрьским снегом, в небе серебряный удалец-месяц среди многочисленного гарема звезд; думалось о чем-то нежном, невыразимом, уютном.
…Спирин ей тогда позвонил, на другой же день, назначил свидание, пригласил на концерт какого-то столичного гастролирующего саксофониста в филармонию, а потом — хотя Тамара отказывалась, говорила, что уже поздно, что завтра ей рано на работу, — он «увел» ее в маленький ресторан «Грот», где угощал каким-то испанским вином и кофе по-турецки.