Я слишком долго ждал этого и так сильно возбужден.
Кончиком пальца очерчиваю ее складочки, наблюдая, как дрожит ее тело, и как только она выдыхает, одним резким движением проникаю глубоко-глубоко.
Она ахает, падает на локти и прижимается щекой к кровати, хватаясь за простыни.
Я впиваюсь пальцами в ее бедра, оставляя красные отметины там, где сжимаю плоть, и вскоре в комнате ощущается запах возбуждения и слышны короткие вздохи, вырывающиеся из ее вероломного рта.
Глубже.
Быстрее.
Жестче.
Я трахаю ее, пока мы не теряем чувство времени, пока она не начинает кричать в простыни, говорить, как ей хорошо и умолять не останавливаться. Но я ничего не чувствую.
Ничего. Ничего. Я будто онемел.
Когда все заканчивается, я выхожу из нее, бросаю презерватив в мусорное ведро и направляюсь в душ. Мне нужно смыть ее с себя.
Этот говнюк умер.
Умер прежде, чем я успела с ним встретиться.
— Соболезную вашей потере, — с сильным бруклинским акцентом говорит владелец квартиры, которую арендовал мой сводный брат. Он кривит губы и хмурится, когда вручает мне связку ключей, а скрытые капюшоном темные глаза кажутся остекленевшими. Судя по всему, он фанат моего брата, и под фанатом я подразумеваю по-настоящему преданного-до-последнего-вздоха ярого поклонника Брайса Реннера. На нем хоккейный свитер «Нью-Йоркских Спартанцев» с надписью «Реннер» на спине жирными буквами — он не снимал его с похорон, которые состоялись сегодня утром. — Аренда оплачена до конца года, так что не торопитесь. Дайте знать, если вам что-нибудь понадобится. Я живу в квартире 12А в конце коридора.
— Спасибо. — Я беру ключи и крепко сжимаю их в ладони.
Владелец квартиры останавливается в дверном проеме, осматривая дом моего брата, будто в последний раз видит его вот таким, точно так же, как и самого Брайса.
— Он был славным малым, твой брат, — говорит мужчина.
— Так говорят, — лгу я, грустно улыбнувшись ему и наблюдая за тем, как он поглаживает ладонью дверную раму.
— Не верь всему, что о нем говорят. — Он выдыхает, затем сжимает кулак, будто злится на Бога, и, наконец, исчезает в конце коридора. Я закрываю за ним дверь и запираю ее на замок.
В раковине полно грязных тарелок, а на столешницах беспорядочно разбросаны стопки почтового мусора. Полдюжины пар кроссовок брошены в кучу рядом с обувным шкафом у входа, а куча потных хоккейных свитеров валяются в корзине для белья рядом с дверцей шкафа в гостиной.
Уверена, что под всей этой грязью и бардаком скрывается прекрасное место. Это многовековое здание, построенное из известняка, с большим черным навесом, который выступает до самого тротуара. Здесь есть швейцар и круглосуточная охрана, а Центральный парк всего в десяти минутах ходьбы.
Пошаркав по бетонным полам, я оказываюсь перед окном, открывающим великолепный вид на город — ночь расправила свое покрывало, и огни начали мерцать и сиять. Это, должно быть, то, что называют роскошным видом.
Телефон вибрирует в кармане, возвращая меня из немного туманного и потрепанного состояния, в котором я оказалась из-за смены часовых поясов, и я улыбаюсь, увидев, что звонит мама.